Хельмут Крауссер - Сытый мир

Сможет ли кто-нибудь когда-нибудь выразить, до какой степени я вам завидую? Да я жив ещё до сих пор только потому, что притворяюсь. И ещё как! Смешно, правда? Вы, черви, кишите в моём царстве, в моём перегное, в моём разложении!

Моё гостеприимство исчерпало себя.

Всем покинуть это место! Я террорист с бомбой! Я только выгляжу таким милым.

Любая ложка для меня поблёскивает, как кинжал, поблёскивает, как нож, поблёскивает, как меч. И я принесу вас в жертву без колебаний — богам полей, тротуаров и улиц. Я есть объявление войны. Подите же все прочь! Ах, у вас стоит на мой вид? Почему? Как так? Для чего? Как же вам удалось на сей раз довести меня до слёз? Какие ещё извращения взбредут вам в голову? Это автобус номер 601? Как можно было до такого додуматься? А моей фантазии хватило бы и до 700.

О, я ведь тоже могу быть свирепым! Вот увидите! Я смешаю вас с утренними и вечерними сумерками. Нет проблем.

Мы с Томом сидим у Изара, жизнь продолжается, и ещё больше дорог, чем прежде, ведут в Рим.

Несмотря на тёплую ночь, мои лёгкие выбиваются из ритма, сжимаются в комок, вздымаются вверх — и всё это в форме маленьких взрывов. Если я долгое время молчу и не курю, становится легче. Но и то и другое даётся мне тяжело.

Двое полицейских подходят к нам и кладут руку на плечо каждому. Мы должны пройти с ними к машине. Нас обыскивают. Они проверяют наши документы. Ощупывают нас, вплоть до промежности. Всё время одно и то же.

— У вас есть разрешение на ношение этого пениса?

— Но ведь он не заряжен!

— Всё равно вам необходимо иметь разрешение! А пока мы вынуждены изъять его.

— Но это не получится!

— Ещё как получится. Надо — значит, надо!

Мы с Томом уже настолько привыкли к таким проверкам, что можем шутить и посмеиваться. И даже один из булей смеётся вместе с нами.

Они присели, обыскивая нас. Всё ещё ловят Ирода, не могут никак поймать. Я больше не читаю газет. Том рассказывал, что Ирод теперь работает с молотком и по ночам взбирается на балконы детских комнат. Страх парализовал город. Ну да. Может быть, теперь он уже забыл про меня. Хотелось бы.

Один из старейших провокационных вопросов, который можно задать самому себе: каково число людей, которые в конфликтном случае подставят другого, лишь бы только самому остаться в живых? Некоторые отвечают на него так: нет таких людей. Математики сказали бы: единичные. Дети назовут произвольно любое число. Я же говорю: все. Ну, разве что кроме меня, когда я влюблён. Так будет правильно. Со всеми привходящими обстоятельствами.

Мы снова сидим у реки. Взлетела ворона, метнулась красивая тень.

Прошла уже неделя с того дня, как Юдит увезли.

— Почему она не возвращается? Почему?

Том пожимает плечами. Он тоже не знает этого.

— Я рассчитывал, что она будет здесь самое позднее на третий день. А сегодня уже седьмой. Я этого не понимаю… Ведь от неё только и требовалось, что выйти на дорогу, под нять большой палец д ля автостопа — и через восемь часов она уже была бы здесь!

— Ты что, влюбился?

— Это слишком общее понятие.

— Но тебе плохо, так ведь?

— Да, что-то мне не нравится мой кашель.

— Мне тоже не нравится.

Мы не одни на берегу Изара. Повсюду горят костры, вокруг костров сидят люди. В реке плавают ветки, банки из-под пива, сомнамбулические утки. Тут и там слышится смех.

Райхенбахский мост погрузился в освещение абрикосового цвета, мимо прогромыхал последний вечерний трамвай. Собака роется в кустах. Странные звери эти собаки. Много спят, но при всём при том проявляют массу любопытства. Шизофренические животные.

— А помнишь, — спрашивает Том, — что ты говорил тогда, в Английском саду, про Эдгара? Насчёт его страсти и галлюцинаций?

Он что, решил подколоть меня? Да, я недооценил масштаб страсти Эдгара.

— Эдгар мёртв. Не так просто решиться на это самостоятельно — перебраться с одного берега Стикса на другой. Неважно, придурок ты или святой.

— Но ведь он убил Лиану! Это тебя не колышет?

— Естественно, колышет. Лучше бы он не убивал её.

Я делаю глоток рецины и заваливаюсь на спину.

Юдит, когда же ты придёшь? Моя душа валяется тут, дрожащая и беззащитная, а ты поливаешь её огнём недостижимости. Огромное, багровое сердце на латунном блюде, прямо посреди витрины. Выставленное на всеобщее обозрение. Но разве кому-то есть до него дело?

Среди всего этого сора жизни — девушка… Мои святые обглоданы до костей, от них остались одни скелеты. Юдит, потанцуй со мной, как пьяный гриф кружит над трупом свиньи… среди всего этого сора… по золотым переулкам.

Особенный трюк мимотекущей воды — настраивать на меланхолический лад — всё ещё действует. Даже не верится.

— Что случилось, Хаген?

— А что случилось?

— Тебе нехорошо.

— Да-да.

— Скажи, что с тобой?

— Мне нехорошо.

— Вот это я и хотел наконец от тебя услышать!

— Для чего? Тебе от этого стало лучше?

Он доверительно потрепал меня. Каждый норовит вмешаться.

Пятеро тинейджеров купаются в реке, фыркают и издают ликующие вопли.

— И всё это из-за девушки, да?

— Да. Но это пройдёт. В таких случаях факир втыкает в матрац нож поострее и отключает телефон.

— Сходи лучше потрахайся!

— Трахаться скучно, если это всего лишь траханье.

— Правда?

— Мы ведь живём не в шестидесятые годы, когда это было революционным делом…

— Чёрт! — сказал Том. — А я бы потрахался! Ведь мне тогда не досталось, я ещё не родился на свет… Да и тебе, кажется, не перепало!

— Да-да.

В доме напротив, в квартире-студии под самой крышей, зажгли свет. Стройная женщина подошла к окну и задёрнула шторы. Окна огромные.

Том подтолкнул меня, желая подбодрить. Он сам чем-то похож на собаку, только не так много спит. Всю последнюю неделю я не находил себе места, бегал, ждал неизвестно чего и смотрел на часы. Тёперь я устал. Бывает усталость-жутко холодная и парализующая, такая тяжёлая и опустошительная, что после неё может последовать уже только смерть или громкий крик:

— Го-о-о-в-в-в-н-о-о-о-о!

— Что?

Тинейджеры примолкли и посмотрели в нашу сторону. Потом снова принялись горланить. Реклама «Венского леса* погасла.

— Ну хорошо, я всё вру. Ты доволен, Том? Я лжец и притворщик.

— Всё хорошо, Хаген.

— Нет. Ничего не хорошо. Я должен сейчас принять решение. Да. Во мне сейчас великая, нечеловеческая похоть! И я никому не позволю отнять её у меня!