Е. Бирман - Протоколы с претензией

“Они же дети”, – слышен голос Европы. “Нет, они, кажется, вовсе не дети”, – открывает для себя каждое новое поколение жителей Еврейского Государства.

Политические весы вновь качнулись к равновесию. В день выборов поступает прогноз – Вечно Великий победил Красавчика с небольшим разрывом. С этим прогнозом все идут спать. Окончательные итоги утром комментируют женщины: “По расчету мы пошли спать с Вечно Великим, а утром проснулись с Красавчиком, – какие, однако, неожиданности случаются в этой жизни”.

Все же Красавчик не вызывает симпатий. Взрывы – дело рук небольшой группы Соседей, объясняет себе Лагерь Живущих Надеждой (Вечного Мира). Мы не можем стать заложниками их кровожадности. Соседи хотят мира не меньше нас, объясняют они себе же.

Один из экс-генералов говорит об упущенных возможностях мира. Его лоб занимает верхнюю половину экрана телевизора. Печальные глаза приходятся на его середину. А в самом низу экрана уста излагают сидящим на зеленом диване членам Кнессета суть вопроса. Он считает, что Старшая Сестра поскупилась на пару пинков спорящим сторонам, на которые не скупится прапорщик, отправляя новичков-парашютистов в их первый полет над Еврейским Государством.

Старшая Сестра вызывает Красавчика и Доброго Дедушку на травяной ковер. Все видят, как после долгого нахождения во внутренних покоях они выходят на публику. Красавчик и Добрый Дедушка нахохлены и красны, но усажены рядышком. Из-за их спин хмуро глядит Старшая Сестра. Она тоже немного красна и тоже нахохлена.

Широкая публика начинает терять терпение. Красавчик слишком занят любованием самим собой, – заявляет она, – часами сидит он перед зеркалом с сигарой в зубах в премьерском кресле и поет приятным баритоном: “Winner, winner, winner!” Профессор античной истории напоминает публике о злосчастном Алкивиаде. В Древней Греции он побеждал в играх, был кумиром молодежи, многие считали его естественным преемником великого Перикла. Но самовлюбленный юноша жаждал большей славы. Он подстрекал Афины против Спарты, изгнанный афинянами, бежал в Спарту же, там по слухам соблазнил жену спартанского царя, бежал к персам и уже вместе с ними интриговал против Спарты.

Демонстративный плевок в сторону Алкивиада все более становится хорошим тоном. Кадры телевидения показывают забастовку в Сдероте. Горят автомобильные покрышки, разъяренные рабочие кричат в телекамеру:

– Мы не позволим закрыть наш завод! Я всю жизнь штамповал эти плевательницы, – особенно надрывается усатый рабочий в майке, – как прикажете теперь кормить семью?

– Что делать, – говорят зубные врачи в Тель-Авиве, – пациенты больше не плюют в них. Они копят слюну, чтобы, выйдя от нас, направить ее туда, где всякими проволочками затягивается Дело Мира.

Не замеченные прессой, в Тель-Авиве основываются два стартапа с бюджетами по 15 миллионов долларов каждый. Один разрабатывает механизм дальнего плевания, другой – систему космического управления плевком. Алкивиад утверждает, что он держит Доброго Дедушку за горло, и потому террора стало меньше. “Прошла весна, настало лето, спасибо Партии за это”, – комментирует эти утверждения Я., вспоминая фольклор советских времен.

Само правление Алкивиада напоминает затянувшуюся серию походов к зубному врачу. Уже нет сил видеть блеск инструментов дантиста, вдыхать смрад обтачиваемого зуба, держать во рту липкую, напоминающую глину, формовочную смесь, примеривать коронки. Оглядев с гордостью свою работу, дантист предлагает сделать еще вот эту часть. Спасибо, отвечает пациент, давайте сделаем это в другой раз. Неизбежное происходит – Алкивиад проигрывает выборы Генерал-пианисту.

Баронесса наблюдает за пожилой женщиной, которая топчется, прицеливаясь, и, наконец, разом бросает на скамейку в парке все свое грузное тело в отчаянной надежде, что Отец Небесный не отодвинет вдруг эту скамейку в тот самый момент, когда центр тяжести ее тела будет уже за пределами опорной площадки, на которой стоят ее некрепкие, бесформенные ноги. Господь милостив, скамейка вибрирует и успокаивается, женщина поднимает голову и присматривается к миру. Мир все тот же. Он шелестит листвой и поет птичками.

Я. наблюдает за Баронессой. Она, смеясь, называет его “мой рентген”. Но в последнее время, кажется Я., она ежится от просвечивания. Он знает, почему. Лодка кренится теперь в другую сторону. Хотя она вовсе не скрывала своих подработок, но, обнаружив в одном из писем из мест их прошлой жизни, что там знают об этом, она помрачнела. Ей теперь почти сорок, у нее ни морщинки, она и сама чувствует, что как женщина не потеряла ни одного балла, скорее наоборот. Она по-прежнему может легко и уютно устроиться в кресле с ногами, и движения ее порывисты, как в детстве, когда оборачиваясь к собеседнику мгновенно и всем телом, она начинает говорить быстро и легко. Когда она в темпе натягивает колготки, он вдруг говорит ей “вжик-вжик”, напоминая ей ее рассказ о ее же вредной привычке, когда юная Баронесса двумя быстрыми движениями подтягивала чулки у школьной доски, сосредотачиваясь перед ответом. Язык мой – враг мой, говорит Баронесса, лишний раз убеждаясь, как опасно делиться с Я. воспоминаниями детства. И все же в ее душе поселился червь. Она радуется за Я. Он глядит орлом на своей новой родине, говорит Баронесса. Она подтрунивает над ним, говоря “твоя родина”, но и ее глаза загораются от рассказов о пионерах-первопроходцах страны. Она хоть и с иронией, но с настоящим чувством подпевает старым песням, в которых героика становления так искренна и чиста, что ей невозможно не верить. Эти песни называют теперь музыкой терактов, потому что они сменяют на день-другой дежурную попсу по радио и TV после того, как в замкнутом цикле, по кругу, раз за разом, повторяются по телевизору все те же кадры обгоревшего автобуса, полицейских кордонов, ортодоксов, собирающих людские останки, оглушенных людей, которых под руку выводят с места взрыва. Когда заезжая дама из Российской Империи с еврейскими корнями, говорит с экрана телевизора, что она не понимает этого мазохизма, что Еврейское Государство – это последнее место, куда она рекомендовала бы ехать близким ей людям, Б. смотрит на эту даму с экрана с такой жалостью, что Баронесса, глядя на него, начинает тихо смеяться. Видя реакцию Баронессы, улыбаются все, не исключая самого Б. Баронесса – женщина, она не должна носить длинное копье или тяжелый щит, признает она, но в тылу ей скучно одной. А если ее не будет поблизости, их стойкость теряет опору, признают А., Б., В. и Я. Поскольку Баронессе несвойственно краснеть, она просто изобретает для себя какое-то срочное дело на кухне.