Эльмира Нетесова - Я обязательно вернусь

Баб! Но ведь время было другое!

А законы зоны остались прежними еще на многие годы. Знаешь, скольких реабилитировали посмертно? Великие тысячи! И Катюшку… Не дожила она. А кому нужна реабилитация, коль человека нет? А вот начальник зоны еще долго жил! Его не тронули и не наказали. Он, видите ли, выполнял приказ! Но чей? Так вот и получилось, что прощая нас, виновных в бедах тоже пощадили. Им то что? Ну, перевели их из одной зоны в другую. Они и там зверковали. А у нас до гроба память окалечена. И все видятся во снах женщины, их лица и глаза перед расстрелом. Это никогда не забыть. За тот месяц, что продержали в штрафном изоляторе, половина бригады поумирала. За них никто не был наказан. А ведь все они умерли от голода и побоев. Вот и теперь, уже не в зонах, люд от голода мается. А сытые, как и тогда, не понимают их. Вот тебе и времена! Вся беда в людях остается. Коль нет тепла в душе, не взыщи сочувствия и помощи не жди. Оно и в Сосновке так вот. Иные бабки всю жизнь в колхозе спины гнули. Когда вовсе износились и состарились, определили им пенсию, на какую ни жить, ни умереть. Вот и держатся за огороды, на какие ни сил, ни здоровья не осталось. Попробуй любая бабка оставь свой участок, до весны не доживет. Ей пенсии на хлеб не хватит. Вот так маются наши бедолаги. Рождаются — кричат, живут в слезах и в поте. Какая им радость от такой доли? О чем просят? Поскорей в могилу сойти, вот вся мечта. В городе, сама знаешь, не легче нас маются. Вон твой отец — за всякую копейку убивается. Дух перевести некогда, хуже каторжника впрягается, чтоб семья не бедовала. Ан ты едино, голодовала! Слушала тебя, сердце кровью изошлось. Вот тебе и времена! — отвернулась к окну. За ним несмелая соловьиная трель послышалась.

— Ишь, какой-то не сыскал себе пару. Зовет, верит, что откликнется и прилетит его единая. С ней он свою весну встретит.

Женщины открыли окно, соловьиная трель зазвенела громче и ближе.

— Не-е, это не соловка подружку кличет. То тебя зовет кто-то. Человечий это звук, — улыбалась Анна.

— Ну, прохвосты развелись в Сосновке! Видал, как норовят бабу с избы выманить. Хотя и раньше такое было. Не все соловьями петь умели, зато гармошки и баяны всю округу веселили. И не было им угомона до самого утра.

Юлька снова услышала соловьиную трель, звеневшую уже под самым окном. Ей хотелось глянуть на ту птаху Но Анна выплеснула из окна кружку воды и обе увидели тень, метнувшуюся к калитке.

Ишь, певун сыскался! Петух щипаный! Уж вдругоряд словлю, в чугун кину паршивца! Раскричался тут, ворон окаянный! Ишь, нашест приглядел себе! Нету для тебя никого! И не кричи, усравшись, поганый индюк! Не зли. Не то ухвата отведаешь, морда твоя суслячья! — бранилась Анна.

На кого кричишь? Иль узнала того соловья в морду? — спросила Юлька.

Как но признать того козла? Его ни то с домов люди, собаки от всех заборов гонят. То разве человек? Это ж Максимка Голиков! Наш деревенский дурачок! Он вовсе сдвинутый. К кому только не приходил свататься. Все дворы до единого обошел, отовсюду прогнали. Кому он сдался?

— Баб! А откуда взялся тот Максимка?

Тутошний! Деревенский. И тут народился. За дедовский грех Бог умишком обделил. Вот и живет эдаким полудурком. А других детей не родится. Неспроста такое приключилось. Его дед первейшим доносчиком был в округе. На всех кляузы строчил во все концы. Кого только ни обосрал шельмец! Много бед стерпели из-за него люди наши. Иных судили, других с работы скидывали, выселяли в холодные края. Со мной тоже беседовали, грозили, что если голосовать не стану, меры примут. А чем стращать? Я с Колымы живой воротилась. Дальше и хуже ее ничего нет. Так вот и отстали. Надоело меня перевоспитывать. Не поддалась на их угрозы, и смирились. А тот мужик все писал, ну и достал кого-то до самых печенок. Поймали его видать в ночи. Долго били. Так что ни защититься, ни сбежать не мог. А потом воткнули головой в бочку с бензином и подожгли. К ней попробуй, подойди к полыхающей, до утра горел факелом. Долго по нем приезжали из всяких органов, пытались сыскать, кто ж угробил мужика так жестоко, ни по-деревенски свирепо. А кто признается? И хотя доброе дело сделали, очистив Сосновку от доносчика, все знали, за него шкуру снимут, коль дознаются, кто ж сгубил его.

— Баб! Так и не нашли?

— Нет! В деревне все его ненавидели. Любой убить мог. Но Сосновцев не пересажаешь. Потому схватили Ваню Панова, самого крепкого из парней. А у него мать колдуньей была. Много чего умела. На добро неспособная, а зла сколько хочешь утворить могла и устроила всему роду доносчика проклятье на семя. От того у них все прахом пошло. Ни одного путнего человека в свет не произвели. Все придурки.

— А что с тем Ваней Пановым сделали?

— Судили. Ну, а доказать не смогли его вину. И через год выпустили. Так он со злости всю могилу изгадил. И крест с нее убрал. Не мог в глаза видеть семью доносчика. Они и теперь враждуют.

— Бабуль, почему думаешь, что это Максимка, а не Прохор?

— Увидела. Прошка человек серьезный, крупный. Этот лягушонком в калитку проскочил. Вот и цыкнула, чтоб двор не пачкал и пороги не позорил, — сердилась Анна.

— Дурак, а соловьем вызывал. Не приперся в дом.

— Ой, внучка! Сколько ему вламывали, любой запомнит. Он уж окривел от ухватов и коромысел, сколько их на нем поломано. Немудро и здоровому свихнуться.

— Скажи, а Максимку можно было вылечить?

— А кто бы взялся? Я — ни за что! К тому ж семья их ведьмой проклята.

— Ты в это веришь? — рассмеялась Юлька.

— Ой, девонька моя! Поживи с мое, повидай, что видеть довелось, смеяться не станешь.

— Ну, что та колдунья сумеет утворить в наше время? Полететь на помеле иль мертвой водой опоить? В такое уже я в своем детстве не верила. Помнишь, как смеялась над этими сказками? — напомнила Юлька.

Девчонка ты моя глупая! Много можно сделать человеку хорошего. Но и плохого не меньше. Вот ты видена на могилах банки для цветов стоят, порою пустые. В них дождевая вода собирается. Этой водицей столько зла делают иные бабки, семьи, роды изводят, отбирают здоровье, любовь, удачу, лишают радостей, богатеев нищими делают.

— А наоборот умеют доброе сотворить?

— Это колдуны, черные люди, с ними тяжко бороться. Они ничего не боятся и не признают.

— Та бабка колдунья и теперь жива?

Не знаю. Мы с нею и раньше редко виделись. Они посветлу и нынче стараются не выходить из дома. Только в сумерках и ночами оживают.

Л ты ее колдовство снять сумеешь с человека?

— Смогу. Но это нелегко.

— Я слышала от городских, что считавшееся раньше колдовством, называется черной энергией, от какой можно легко избавиться. И ни при чем заговоры и молитвы. Достаточно выпить стакан воды, заряженной серебром. Весь организм человека тут же очистится от отрицательной энергии и любой тут же вылечится!