Мария Галина - Ригель

— Знаешь, — сказал он, — чтобы куда-то устроиться, вот так, по мэйлу нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мэйлу.

— Почему? — Джулька уминала картошку с удовольствием.

— Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.

— Надо водку пить с нужными людьми, да-а?

— Да, — он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.

— Ты куда?

— Сейчас вернусь, — сказал он.

На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла — она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?

Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово — ратиновый.

Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле, напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна, это было неприятно, словно бы она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.

— Вот, Борисыч, принес, — дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом и голос у него был серый и тусклый, — мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп? А я чего, он в саду стоял, мокнул.

Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь, скорее всего, нет. Или есть?

— Я думаю, не спросит, дядя Коля.

Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.

Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.

— Погодите!

Он заспешил за дядей Колей, который шел, казалось, медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.

— Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить, чье?

Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.

— Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?

— Зачем тебе? — сказал дядя Коля скучно, — ты ж уезжаешь.

Откуда он знает? Джулька сказала?

— Ну, вот, просто интересно…

— Ты это, Борисыч, — дядя Коля смотрел на него сочувственно, глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… — нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.

— Здрасьте, Бабакатя, — сказал он машинально.

На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.

— А вот грибочков-то, — Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, — грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…

Бабакатя говорила механически, без выражения, словно бы вела свою роль в абсурдистской пьесе.

Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.

— Ну что, лиса, — скучно сказал дядя Коля, — не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.

Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.

— Тьфу на тебя! — Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю, — Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.

— Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?

— Ну и где Фекла-то? — Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским, с закрытыми глазами он бы не отличил его от дяди Колиного. — И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.

— А ведь сбежала она, — торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность, — Так что смотри, коза….

— Это ты смотри, Николаич, — он никак не мог разглядеть что там, в корзине, хотя и старался, — живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон, в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А теперь (тяперь) как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка — что? Девка — тьфу, а хозяин-то вон он…

— Вы это о чем?

Они оба обернулись к нему — синхронно.

— Иди, Борисыч, — дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, — не твоего ума дело.

А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».

— Бабакатя, — спросил он неожиданно для себя, — а вы правда доктор наук?

— Чаво? — Бабкатя моргнула редкими белесыми ресничками. Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе — сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.

— Нет, это я так. Это так просто.

Это клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…

Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.

— Вы правда думаете, что она прячется на чердаке?

— Не знаю, — Заболотный устало покачал головой. — Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же…

Заболотный замолк, глядя перед собой.

— С кошкой любила там сидеть, — сказал наконец Заболотный.

Он вдруг подумал, что Заболотный — еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник, наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый поздний ребенок.

— Как она могла убежать так далеко? — он, казалось, с трудом двигал челюстью, — она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят — ест. Ну и так далее.

Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.

Он молчал. Ему было жаль Заболотного.

— Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.

— Ваш? — спросил он зачем-то.

Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.

— Она интересовалась астрономией, — Заболотный оживился, как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, — вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?