Владимир Якименко - Сочинение

А время тащилось до ужаса медленно. Дни выстраивались в затылок нескончаемыми рядами, похожие друг на друга, как солдаты в серых шинелях, сливались в одно, пропадали бесследно. И он каждое утро с радостью отмечал, что вот и ещё приблизился хоть на немного заветный срок.

Но сбывшиеся мечты всегда приносили с собой разочарование, на деле оказываясь проще, будничнее того, к чему стремился. А время, время его ещё только взбиралось в гору неторопливо, чтобы потом когда-нибудь, взобравшись наконец на самую вершину, полететь, покатиться под уклон безудержно, неостановимо, теряясь в облачке серой едкой пыли…

Часы напомнили вновь о школьном вечере, которого ждал нетерпеливо целых три недели. А стал приближаться заветный день — и забыл, совсем забыл о нём, задавленный свалившимися внезапно бедами. И мечтал уже только о том, чтобы как можно дольше не наступала прежде такая желанная суббота.

Но горести и тревоги рассеялись так же внезапно, как и возникли. Словно и не было их. И вот, вывалив из шкафчика на диван весь свой гардероб, Серёжа, счастливый, собирался на вечер.

Внезапно Серёжа поймал себя на том, что снова идёт в обход. Не кратким путём мимо детского сада, через дырку в заборе, окружающем школьный двор, а как последнее время ходил — пересекая скверик, где в зеленовато-синем сумраке графически чёткие чернели стволы деревьев, чтобы потом в тени забора прошмыгнуть к железным воротам и выйти прямо к школьному крыльцу. Так меньше всего было шансов встретиться с Демьяном. Серёжа остановился и рассмеялся: настолько далёкими, ненужными показались теперь мысли о Демьяне, о сочинении, настолько глупыми — волнения и страхи прошедших дней.

В центре ярко освещённого, непривычно праздничного вестибюля школы, напротив двери невозмутимо, как статуя, высеченная из гранита, возвышалась завуч Нина Петровна в тёмно-сером шерстяном платье, подчёркивавшем огромную грудь её и широкие бёдра. А рядом суетилась вспотевшая уже и совсем несолидная Клара Викторовна. Стянутые на затылке узлом каштановые волосы её прядками растрепались по щекам. Клара Викторовна подлетала к проходящим мимо ребятам, хватала за рукав первого встречного цепкими сильными пальцами и заглядывала в лицо с такой настойчивостью, словно пыталась вскочить к нему в глаза.

— Серёгина! Посмотри-ка, посмотри на меня внимательно! Вот так. Не перепутаешь? Твой выход после Фонарёва. И не торопись, не бубни себе под нос, ради бога. Побольше чувства. Марина! Мариночка! Нет, ты, пожалуй, иди. Иди… Толя! Краснощёков, я тебя, тебя, между прочим…

Это была опять привычная, знакомая Клара, а та, вчерашняя, пропала бесследно. И Серёже даже не верилось, что он видел её — такую — вообще.

Дверь со скрипом, дыша холодком, открывалась и закрывалась поминутно. Входили, отряхивались, исчезали на миг в раздевалке и появлялись оттуда — принаряженные, повзрослевшие, независимые, — чтобы, не останавливаясь, даже не сбавляя шагу, пройти мимо завуча Нины Петровны и мимо Клары, обронив на ходу небрежно скомканное «Здрасте», словно встречались впервые за целый день.

До чего же были они не похожи сейчас на тех мальчишек в одинаковых форменных костюмах, у некоторых уже прожжённых на рукавах, выпачканных неизвестно где найденной краской, на тех мальчишек, вечно летящих по лестницам, прыгая, как кузнечики, через три ступеньки, галдящих, пинающих друг друга, плюющихся пшеном и жёваной бумагой из тонких латунных трубок.

Шествие мальчишек сейчас больше походило на выставку, представляющую достаток и возможности их родителей. И уже, казалось, не они — дети, а родители их соперничали здесь друг с другом. Один демонстрировал новенький замшевый пиджак и джинсы, купленные у спекулянтов по бешеной цене, другой — кожаную куртку со множеством молний, третий — пуловер из шотландского мохера, а тем, кто явился на вечер в обычных неброских костюмчиках и свитерах, ничего не оставалось, как нести с вызывающим видом или густейшие волосы, колечками вьющиеся на плечах, или медный браслетик на запястье, или цепочку с медальончиком, поблёскивающую в вороте расстёгнутой на две пуговицы рубашки.

Девочки пышным букетом, в котором перемешались все цвета радуги, собрались у зеркала, распространяя вокруг сильный запах духов. Не в меру оживлённые, они тараторили наперебой, повизгивали, постреливали по сторонам глазами — красивые, незнакомые, такие, какими их раньше и не видел никто. Приближаясь к ним, мальчишки испытывали внезапный приступ бурного веселья — невольно повышали голоса, вытягивали шеи, ни с того, ни с сего вдруг толкали плечом идущего рядом приятеля и отскакивали в сторону, громко хохоча.

А наверху в актовом зале уже погрохатывали барабаны ударника; низко, утробно — «бу-у-у, бу-у-у» — гудела бас-гитара; резко, на срыве, как вскрик отчаянный, взметнулся и стих стремительный пассаж соло-гитары.

Навстречу Серёже скатился задыхающийся восторженный Фонарёв, как обычно, с кучей новостей. Маленький, вёрткий, он всегда успевал всё увидеть, услышать, обо всём узнать первым. «Случайно» он оказывался свидетелем чуть ли не всех несчастных случаев, аварий и драк в районе, он бывал в курсе великого множества школьных сплетен, причём некоторые особо пикантные происшествия пересказывал с таким знанием дела, с такими мельчайшими подробностями, как будто видел всё собственными глазами, спрятавшись где-нибудь поблизости: в шкафу, под кроватью, под столом.

— Чуваки — финиш! — закричал он, цепляясь за перила руками, чтобы остановиться. Тоненький голосок его, похожий удивительно на комариный писк, зазвенел, то удаляясь, то приближаясь, у самого Серёжиного уха. — Аппаратура мощнейшая. Полнейший забой. Как врубят — пол под ногами дрожит. Настоящий «хард рок». Вот уж отдуплимся сегодня.

Поднявшись в зал, Серёжа смешался с толпой ребят, безмолвно стоящих у сцены, и стал, как и все, глядеть заворожённо на чёрные громоздкие ящики колонок, заполнившие сцену, ярко-красные электрические гитары, прислонённые к ним, блестящие микрофоны на длинных тонких ножках, сверкающий ударник; на снующих туда и сюда с отрешённо-сосредоточенными лицами длинноволосых, небрежно одетых парней, которые поминутно присаживались на корточки, раскручивали и сворачивали какие-то шнуры. Что-то у них там потрескивало, пищало, гудело. Парни переговаривались вполголоса, поглощённые делом, и казалось, вовсе не замечали прикованного к ним всеобщего подобострастного внимания. Они давно уже привыкли считать себя частью того недосягаемого для остальных мира, который глядел зазывно с пёстрых обложек любимых дисков, с фотографий и цветных плакатов знаменитых ансамблей и певцов, висящих у многих дома над кроватями и письменными столами; частью той музыки, которая для многих была как воздух.