Шамай Голан - Последняя стража

Рассказывая о случившемся он расплакался, и плакал так горько, что родителям пришлось его утешать. Есть из-за чего плакать! Пончик! Подумаешь, какое дело. Пусть он подождет до вечера, и тогда он своими глазами увидит в столовой, как такими же пончиками будут угощать всех. И маму, и папу. И, разумеется, самого Хаймека — еще раз. Вот увидишь!

Вечером в помещении барака-столовой состоялись торжественное собрание спецпереселенцев и праздничный концерт их же силами. Концерт начался сразу же после того, как закончил свою речь коротышка комендант. Не успел он произнести последнее слово, как на сцене появился ведущий — парикмахер Гиршель. При виде него все в зале заулыбались. Этот обязательно что-нибудь отмочит, можете не сомневаться! Ибо этот Гиршель… словом, это был тот еще парень. Палец в рот не клади… Неподражаемый и неисправимый балагур и шутник, таким надо родиться. В свое время он работал женским парикмахером в лучшем салоне Варшавы и, как утверждал его хозяин, мог рассмешить даже покойника. Его так и звали — «этот Гиршель». А когда упоминали в разговоре, то говорили так: «Тот самый парень из Варшавы». Вот именно — парень. Он успевал повсюду. Недаром его жена, Нехама, между делом уже успела разрешиться младенцем.

Вот и теперь никто не сомневался, что неугомонный парикмахер опять собрался что-то учудить. На сцене он пародировал коменданта Еленина. Даже раздобыл где-то сапоги до самых бедер, а на голову напялил ушанку. И даже вроде бы стал меньше ростом. Вот только щеки у него были не красные, как у коменданта, а, скорее, изжелта-белые, как у папы Хаймека. И время от времени он, как и папа, покашливал. Но в отличие от всегда серьезного папы какой же он был лихой! Он острил непрерывно — разумеется, на идиш. Его левый глаз постоянно подмигивал публике всякий раз, когда он заканчивал свой очередной опасный номер. Время от времени он обращался (опять же на идиш) прямо к коменданту Еленину, как если бы тот тоже был евреем и мог бы оценить его, Гиршеля, шутку. Ближе к концу своего выступления Гиршель сказал, обращаясь к залу:

— Я очень доволен, евреи, что мы сюда попали. Очень доволен. Если вы спросите меня, чем же я это так доволен, я вам скажу: «Пока мы с вами отдыхаем здесь, на этом курорте, я уверен на все сто процентов, что нам не грозит отправка в Сибирь. Правда, господин комендант?»

И сразу после того, как разомлевший комендант Еленин добродушно кивнул, Гиршель закричал:

— Ну, а теперь, евреи, споем нашу любимую!

— Ох, попали мы в дерьмо! — выкрикнул Гиршель первую строку «нашей любимой», которая пелась на всем хорошо известный популярный мотивчик, который требовал припева, звучавшего (и тут же прозвучавшего дружно из зала) так:

— Оттого нам так тепло, — продолжил Гиршель, и благодарный зал отозвался: «Ай-ай-ай-ай-ай!»

Ну а теперь скажите: ну, не рисковый ли был он, этот Гиршель, этот «парень из Варшавы?» За одну эту песенку мог бы головы не сносить… Но ничего, обошлось… Но многие евреи долго еще после концерта качали головами…

Пока Гиршель приходил в себя, другой переселенец поднялся и попросил тишины, после чего попросил маму Хаймека спеть что-нибудь. Откуда мог он знать про мамин голос?

Мама нехотя поднялась со своего места. Хаймек видел, что она очень рассержена. Хаймек подумал даже, что она может вот так взять и уйти. Но папа, бережно тронув мамину ладонь, сказал негромко:

— Спой, Ривочка. Спой людям…

Примерно с минуту мама стояла, словно оцепенев. Потом лицо ее смягчилось, и она поднялась на сцену. И дивным своим голосом запела колыбельную песенку, которую часто напевала Ханночке, перед тем как уложить ее спать. Когда мама закончила петь, несколько мгновений стояла тишина, а потом под крышей барака-столовой взорвались аплодисменты. Женщины утирали слезы, а мужчины стояли и кричали: «Еще!.. Рива, спой еще…» Но мама, спустившись, уже сидела, закрыв лицо руками между Хаймеком и папой. Плечи ее тряслись, она тяжело дышала. Хаймека распирало от гордости, и он сидел, выпятив грудь. Если бы он отважился, то с удовольствием вскочил бы на скамью и закричал бы на весь барак: «Ага! Видите теперь, какая у меня мама. А я — Хаймек, ее сын!»

А на сцене появился пожилой еврей. Он уперся подбородком в скрипку и поднял смычок. От пронзительных и чистых звуков сжималось сердце. Люди слушали, и мелодия проникала в самую сердцевину их человеческого существа. Большой мастер играл в этот вечер в бараке-столовой лагеря для спецпереселенцев на краю света — в Сибири.

Укладываясь на ночь, папа произнес фразу, которую мальчик запомнил, хотя и не понял до конца. Посмеиваясь, папа сказал маме:

— Ну, как он тебе понравился? Этот парень из Варшавы, этот Гиршель? Надо же… приготовить из дерьма такие пирожки!..

И пока сон не одолел его, Хаймек все вертелся на досках и думал: с чего это вдруг папа заговорил о каких-то пирожках и где они были, если были вообще? И уже в самом преддверии сна Хаймек видел самое вкусное в мире лакомство: горячий маслянистый пончик с вареньем внутри, обсыпанный белой, как только что выпавший снег, сахарной пудрой…

Весть об освобождении пришла неожиданно. Началось с того, что на двери продмага появилась листовка, на которой тигр, весь в свастиках вместо полосок, когтями разрывал германо-советский договор. Что все это означало для них, Хаймек понять не мог, пока вечером, после того как семья улеглась на нарах, папа не объяснил ему:

— Это все Бог. Пути его неисповедимы. Человек из плоти и крови не в силах постичь глубину божественного промысла.

Как это часто бывало, папа говорил так, словно разговаривал сам с собой. Закончил он буднично:

— Началась война. Немцы напали на русских. Поэтому нас освобождают.

У Хаймека на языке вертелся вопрос:

— А куда мы поедем?

Папа сделал неопределенный жест:

— Туда…

— Туда, где тепло?

— Туда, где тепло.

Это была замечательная новость. О земле, где нет холодов, где всегда тепло, Хаймек мечтал, не переставая. Он знал, что такая земля существует. Так же, как и то, что находится она далеко от здешних мест. Он радовался новости, но не удивлялся. Потому что еще в разгар зимы его папа обещал ему это. Обещал, что скоро они покинут Сибирь и уедут. В жаркую страну. В которой так же тепло, как возле печи для обжига кирпичей. А морозов не бывает вовсе.

— А где же она находится, эта страна? — тормошил мальчик уже засыпавшего отца.

Тот с трудом разлепил закрывавшиеся веки. Спустился с нар и посмотрел в окно, расцвеченное морозными узорами. Подышал на стекло, проделал в нем глазок и протер его полой пальто.