Николай Хохлов - Право на совесть

— Наивные вопросы вы задаете. Такая муха залетела нам в рот. Неужели вы думаете, мы возьмем и выпустим ее?

Циничность американца была мне понятна. Он слышал похожие разговоры от начальства и не задумывался над тем, что мне лично «протекция» американской разведки преподносилась под другим соусом.

Конечно, я мог бы вырваться из власти американских разведчиков объявив им настоящую войну, или бежав. И в том и в другом случае американцы освобождались от обязательств по отношению ко мне и это могло означать конец для Яны и Алюшки. Можно было также, в припадке отчаяния, взять и повеситься. Но Яна ждала меня. Исчезать в небытие я не имел права. Мы обсуждали с Околовичем все это запутанное положение много раз. Время от времени американцы разрешали приезжать ко мне в охотничий домик представителям НТС. Но взвесив все «за» и «против», мы неизменно приходили к выводу, что поднимать из-за меня скандал с американцами НТС пока не должен.

Все это американская разведка понимала и хорошо использовала. Слова: «а что будет с вашей семьей?» падали как магическое заклинание в конце каждого спора. И я покорно замолкал, зная, что не имею права поступать иначе. Одновременно, зная, очевидно, что человеческие нервы не из железа, американцы организовали тщательную охрану охотничьего домика. На окнах моей комнаты были железные решетки витого итальянского стиля, запертые на добротные немецкие замки. Дверь на террасу была заперта, и снаружи, с террасы, заставлена тяжелой мебелью. В доме дежурили день и ночь охранники в три смены по два человека. По ночам с цепи спускали немецкую овчарку. Все это называлось, в вольном переводе с английского: «охраной моей жизни».

Американцы, прилетевшие из Вашингтона, сильно отличались от Леонарда. Злополучного «специалиста по русскому вопросу» с гестаповскими замашками я больше никогда не увидел. Люди, которые стали приезжать в охотничий домик, хорошо говорили по-русски, умели быть вежливыми и тонкими собеседниками и обладали большим запасом терпения. Я по-прежнему не рассказывал им ничего, что могло бы повредить моей стране. Но в отношении сведений о советской разведке мне пришлось переступить те границы, которые я первоначально для себя наметил. На самолете меня доставили в Швейцарию и я взял из банка полоски бумаги с записями, сделанными в Москве. Эти записи были сделаны для НТС и, когда мы вернулись во Франкфурт, я потребовал, чтобы пригласили Околовича. Ему и Поремскому я расшифровал свои заметки. Англичане и американцы, сидевшие рядом, тщательно записали все в свои блокноты. Потом в течение месяца с лишним западные разведки переваривали то, что им удалось узнать от меня. В начале апреля мне было официально заявлено, что моя «политическая благонадежность» установлена. Количество охранников от этого не уменьшилось и решетки с окон не были сняты. Только, когда я отходил подальше от дома, охранник не следовал уже за мной по пятам, а останавливался где-нибудь на возвышении, стараясь не потерять меня из виду. Кроме того, в разговорах со мной у американских разведчиков появилась некоторая фамильярная откровенность о собственных их делах. Эта откровенность меня и радовала и немного пугала. Пугала потому, что я вовсе не хотел становиться «своим» для американской разведки и узнавать то, что посторонних не касалось. Радовало же потому, что впервые при обсуждении планов спасения моей семьи в голосах американцев звучали серьезные нотки.

Москва по-прежнему ничего не знала о моем переходе на сторону НТС и об истинных причинах задержки операции «Рейн». Моя переписка с ними через Вену продолжалась без особых затруднений. Поскольку Франца и Феликса пока не вызывали на встречу, мне удавалось объяснять медлительность работы моей группы всякими объективными причинами: тем, что были трудности с покупкой машины или тем, что Околовича нет в городе. Окунь настолько ничего не подозревал, что в одном из писем даже поспешил утешить меня следующей фразой: «не смущайтесь тем, что не можете встретиться с объектом. Он был в отъезде и посетил наш город. Вчера выехал обратно. Наверное к вам. Желаю успеха». Когда я перевел эту строчку американцам, они немедленно вызвали Околовича и выяснилось, что Окунь совершенно случайно выдал нам кое-что очень важное.

Околович действительно летал на днях в Вену и его визит туда укладывался в сроки, указанные Окунем. В Австрию Околович ездил для встречи с неким Шмелевым.

Шмелев появился в Австрии в начале 1954 года. Он приехал из Советского Союза, стал работать служащим в одном из австро-советских учреждении и вскоре после своего прибытия в Вену стал искать связи с представителем НТС в Австрии. Такую связь ему, в конце концов, удалось установить. Представителю НТС Шмелев заявил, что узнал о революционной организации еще в Советском Союзе от одного из членов НТС, когда-то заброшенного на советскую территорию, но потом потерявшего связь со штабом. От имени этого члена НТС Шмелев хотел поговорить с Околовичем. Внимательно изучив рассказы Шмелева, Околович понял, что версия о члене НТС, когда-то заброшенном в Россию, не выдумка. Околович вылетел в Вену и встретился со Шмелевым. При встрече были приняты особые меры предосторожности, которые, конечно, не ускользнули от глаз Шмелева. Он понял, что ему особенно пока не доверяют, но держался уверенно и рассказал интересные подробности о члене НТС, оставшемся в СССР. Было условлено, что Околович еще раз встретится со Шмелевым в недалеком будущем. Затем Околович улетел обратно в Германию. О его визите в Вену было известно очень узкому кругу членов НТС. И все же, как выяснилось из письма Окуня, советская разведка немедленно узнала о встрече Околовича и Шмелева. Возникала логичная мысль, что Шмелев — агент советской разведки. Когда же Околович стал анализировать с новой точки зрения личность члена НТС, якобы приславшего Шмелева, он внезапно понял, что это и есть тот его старинный друг, о котором мне рассказывал Студников. Тот, которого взяли на явке, перевербовали и включили в вариант похищения Околовича в Вене. Все кусочки мозаики совпали. План советской разведки стал ясен. Игра со Шмелевым продолжалась, но НТС уже знал, как себя держать.

То обстоятельство, что еще один вариант, направленный против Околовича рушился, и на этот раз по прямой вине самого Окуня дало американской разведке одну идею. Они решили, что на подполковника в Вене можно нажать и заставить его перейти на Запад. Их расчет был прост: агентурная сеть Окуня находилась под наблюдением западных разведок. Операция «Рейн» была сорвана. Вариант со Шмелевым провален. Американцы имели возможность в любой момент нанести ретающий удар по всем засеченным в Европе боевым группам Девятого отдела. Они считали, что если прямо сообщить об этом Окуню, он может перейти на Запад. Их планы шли даже дальше: они предполагали, что Окунь сумеет вызвать в Австрию свою семью и перейти к американцам с грузом секретных бумаг, У меня не было причин протестовать против их планов. Наоборот, если Окунь действительно перешел бы на Запад, то провал агентурных сетей Девятого отдела, включая операцию «Рейн», автоматически зачислялся Москвой на его счет. С точки зрения МВД я становился «жертвой» и поскольку был твердо намерен хранить в дальнейшем полное молчание, то мог даже приобрести в глазах советской разведки ореол «патриота». Тогда моей семье ничего не угрожало. Я мог бороться за уход из-под американского контроля и добиваться моего возвращения к НТС. «Капитан Егоров» исчезал в тайниках западных разведок, а я под фальшивым именем, изменив свою внешность, имел бы возможность включиться в революционную работу. У американцев были свои планы в отношении меня. Они говорили, что попросят Окуня захватить с собой образцы документов, выдаваемых семьям советских граждан в Австрии для выезда из СССР. По этим образцам американская разведка обещала немедленно вывести мою семью на Запад. Я не возражал, но и не особенно верил. Втайне я надеялся, что когда уйдет «взрывчатость» обстановки с операцией «Рейн», я смогу через несколько месяцев попробовать связаться с моей семьей через НТС.