Клаас Хейзинг - Чернокнижники

Бог — писатель, но грамматика отсутствует. Punctum saliens.

Минутку. Присмотритесь к Иоганну Георгу Тиниусу сейчас. Именно в этот момент. Иоганн Георг, распрямившись, будто версту проглотил, восседает перед книгой. Чуть пригнув голову. Веки полуопущены. Указательные пальцы нервозно мусолят подушечки больших. Нет. Тиниус не молится. Во всяком случае, не в общепринятом смысле. Скорее, он впал в эстетическое благоговение. Он во власти чувства, когда мгновения растягиваются перед тем, как книга окончательно поглотит тебя. Преисполненный затаенной страсти Тиниус, как может, оттягивает этот момент. Полнейшая тишина, затушевывающая контуры шумов. Ибо предощущение это провозвещает пути расширения внутренних пределов, заставляет Иоганна Георга в трепетном благоговении соприкоснуться с аурой книги. И вот книга раскрыта. Распахнута. Легчайшее дуновение ветра, уносящее его с собой прочь из затхлой атмосферы родительского дома. Ритуальное перевоплощение, сообщающее ему совершенно иную ипостась.

Но поскольку тылы его ненадежны, процесс обратного перевоплощения происходит скачкообразно, чаще всего его первопричина — старший братец Тиниуса; впрочем, и младшие его братья и сестры не отстают от старшего — тот тайком подкрадывается, ревет во всю глотку и, убедившись, что Тиниус перепуган не на шутку, разражается хохотом. Сам Тиниус не знает заклинания обратного перевоплощения, да и не должен его знать, поскольку он, подобно грузилу, упав на плодородный ил историй, выжидает. В эти часы Иоганну Георгу Тиниусу ничего не стоит преобразиться в самые различные персонажи вычитанных историй. В такие моменты он оказывается в доме, что на иллюстрации в назидательной книге Иисуса Сираха. Эта одежда — моя, утверждает он, натягивая на себя платье из Стиха 24.

Он всегда был мастером по части впадания в благоговейный трепет, и это мастерство оттачивалось по мере приближения его двенадцатого дня рождения.

В год 1777 на День святого Михаила мои родители перебрались в Штаако, входивший в приход церкви Одерина, где меня крестили. И там я в течение целой зимы готовился к конфирмации.

Тиниусу, разумеется, не было известно, что его ожидает. Но перспектива выучить наизусть новую книгу уносила его на крыльях фантазии далеко-далеко. Его тело и его неповоротливое семейство едва поспевали за ним. Едва миновав двери церковного прихода, Иоганн Георг сразу почувствовал ни с чем не сравнимый дух бумажной пыли — старых книг. Поскольку он оказался к нему непривычным, ибо прежде вдыхал в количествах микроскопических, то сразу же почувствовал головокружение. Указательный палец левой руки сосредоточенно и напряженно массировал подушечку большого пальца, когда Иоганн Георг стоял перед могучим, лысоватым человеком с отвисшими щеками, от которого исходил столь волнующий аромат книг. Его платье. Платье его было точь-в-точь как из назидательного букваря. Что никогда не удавалось ему, Тиниусу, посчастливилось этому пастору. Он сливался с картинкой. Больше всего Тиниусу хотелось, чтобы ряса оставалась на прежнем месте в букваре. Только теперь он заметил, как вбуравливается в него взгляд пастора, будто тот узнал нечто важное об Иоганне Георге от его отца.

Остальные дети уже месяц как готовились к конфирмации, а он все раздумывал, под силу ли мне окажется столько заучить. Я без страха и смущения, поскольку еще не был знаком с людским высокомерием, вызвался за два часа выучить наизусть целый раздел из катехизиса, только пусть мне разрешат остаться одному в другом помещении. Господин магистр, с улыбкой взглянув на меня, видя такую нескромность с моей стороны, сказал: «Сыночек мой, если ты только сегодня хотя бы полчаса посидишь, то из тебя выйдет толковый ученик». Миновал полдень. Я взял книгу и остался в одиночестве.

Какой жест! С первого появления на публике Иоганн Георг сумел создать себе условия, которых прежде у него не имелось. Он обеспечил себе прочные тылы. Он потребовал для себя отдельной комнаты. Потребовал одиночества. Он дважды удостоверился, на самом ли деле пуста эта каморка, затененная раскидистым дубом за окном. И устроился там. В мягком кресле. В привычной позе. Раскрыл книгу и с ходу переработал текст в запоминаемые истории в картинках. Все существительные опускались. Вместо них в ослепительно-белой пустоте возникали пестро намалеванные названия вещей. Тиниус представлял их себе статуэтками, которые он затем расставил в комнате родителей. Одну задругой, таким образом, чтобы, совершая воображаемый обход гостиной, можно было легко собрать их. После первых строк он опустил и глаголы, навесив их статуэткам на шеи, будто медальоны. Остаток букв он вобрал в себя, как промокательная бумага впитывает чернила. И чем больше он заучивал, тем чаще возникали белые пятна.

Что такое?..

Это истинный… и… Господа нашего Иисуса Христа…

Где это писано?

Так писано у святых… Матфея, Марка, Луки и апостола Павла:

Господь наш…

И так далее до места, где завершался рекомендованный к заучиванию наизусть объем. Сцена была несложной — тут требовалось немного персонажей. Он представил себе вечерю. Во главе стола — говорящий. В правой руке бокал с виноградом, напоминавший чашу, в левой — восковая дощечка, как изображение Завета, и яички Овна — древний символ памяти. Оставшиеся четыре страницы были просто развлечением.

В пять часов я вернулся и пересказал все пройденные другими детьми страницы. Это мгновение было предопределено самим Провидением, оно открыло мне путь для моей дальнейшей карьеры. Преподобный пастор, человек благочестивый, усматривающий во всем указующий перст Божий, пришел в великое изумление и сказал моему отцу и матери, которая все время пребывала в волнении, молясь Всевышнему за благополучный исход, следующее: «Сыну вашему Господь Бог определил иное занятие, а именно — быть поводырем душ человеческих!»

Слезы благоговения и радости застили очи не отцу Иоганна Георга, но пастору. А как же отец? Гордыня? Ну, не без того, конечно. Страх? Разумеется, в глазах его можно было прочесть и страх. Желание возразить? Ну конечно же. Ибо книги, как вторые родители и воспитатели, стоили денег. С одних только сказок Иоганну Георгу не прожить. И теперь, когда ему, доселе хиловатому ребенку, предстояло войти в возраст, когда мальчик стремительно превращается в мужчину, и когда он мог приносить пользу и ему, и своим братьям (поскольку эта фраза прозвучала из уст отца, она все и решила), пастор пожелал вспоить его млеком древних. (Во время этой непродолжительной сцены мать стояла понурившись. Нам доподлинно неизвестно, что она думала. Предположительно, воспринимала происходящее по-своему. Но промолчала.) Мимика отца — уголки рта и желваки на скулах недвусмысленно выражали презрение. И в один миг презрение сменилось крайним изумлением, поскольку пастор над головой Иоганна Георга празднично-торжественно провозвестил, что, дескать, обучение не будет стоить ни гроша. Вероятно, это было произнесено категоричным, не терпящим возражений тоном, который смог умерить отцовский пыл. Все у Иоганна Георга получится. Другие-то дети шарахаются от книг, как от прокаженного. Так что риска никакого. Стало быть, утрясено. (Немного грубовато, вы не находите?) А, Иоганн Георг?