Ева Хорнунг - Дог-бой

Мамочка в логове все стояла над тремя новорожденными щенками, не обращая внимания на их повизгивание, и к чему-то прислушивалась. Ромочка понимал, что она беспокоится и что ей известно что-то, недоступное ему. Потом она медленно поморгала, наклонилась над щенками и убила их по одному, прокусив еще мягкие головки. А убив, легла и так же, одного за другим, съела их. Вспорола брюшки, перемолола крошечные хрящики — и от последнего помета ничего не осталось. Она рычала даже на Ромочку, если он приближался к ней. Потом Мамочка долго спала. Всю ночь Ромочка слышал, как она вылизывается. На него она не обращала внимания и на охоту, видимо, не собиралась. Сам Ромочка спал плохо и всю ночь дрожал от холода, несмотря на то что к нему прижались четыре пышущие жаром собаки, а сам он напялил на себя все свои запасы одежды.

Забрезжил серый рассвет — Ромочка не увидел света, а скорее услышал и почуял его. Логово занесло снегом. Испугавшись, он подполз к Мамочке. Она лизнула его в лицо, прижала лапой его большую голову и вылизала ему уши. Ромочка не пытался уползти. Когда Ромочка потянулся к Мамочкиным соскам, она зарычала было, но он немного выждал и стал скулить, пока она не уступила.

Вернулись Черный и Золотистая. Они охотились всю ночь, но так ничего и не добыли. Черный и Золотистая поздоровались со всеми. От их косматых загривков веяло холодом. Они внимательно обнюхали пустое логово. Потом вместе с молодыми собаками стали ждать сумерек. Теперь охотиться придется всем.

Даже зимой, даже в снег от свалки веяло теплом. Волна теплого зловония накрывала застывший зимний лес, трущобный поселок и городские кварталы. Когда ветер разносил по окрестностям запах мусорной горы, обитавшие там птицы — чайки и вороны — взмывали в воздух и кричали, сами похожие на обломки гонимого ветром мусора. Из-за метелей все здешние обитатели попрятались в норах или лачугах. Если не было метели, землю закрывал плотный пушистый снег. Над ними нависало низкое свинцовое небо. Во время затишья все выбирались на охоту. Собакам хоть иногда что-то перепадало, а вот людям приходилось тяжко. В зимние сумерки скрюченные фигуры прочесывали свалку вдоль и поперек или бродили вдоль берега мусорной реки, разыскивая металлолом, топливо для костра и объедки. День и ночь на свалке горели костры.

Издали казалось, будто копошится и движется вся мусорная гора. В дыму костров крутились и плясали снежинки. Люди притоптывали ногами и ежились в неуклюжей, толстой одежде; собаки беспрерывно трусили куда-то, не останавливаясь. Птицы парили над свалкой и взметали крыльями крупные хлопья падающего снега.

Почти ничего этого Ромочка не видел и не знал. Прикованный к логову холодом, он питался тем, что добывали на охоте другие, и Мамочкиным молоком. Он все ждал, когда потеплеет и глубокий снег покроется коркой наста. Метели завывали две недели подряд. Едва началась оттепель, Ромочка понял, что не может больше сидеть в логове. Он надел на себя все, что у него было, взял мешок и, сопровождаемый Белой и Серым, направился на свалку. Вечер был теплый, тихий, и тропа, ведущая к мусорной горе, была вся в чьих-то метках — здесь уже побывали и люди, и звери.

Ромочка проходил мимо заброшенной стройки, как вдруг вдали послышалась музыка. Услышав человеческие голоса, он замер. На горе пели — то тише, то громче, то выше, то ниже. Мелодия словно падала с неба, как снег или дождь. Звуки наполнили все вокруг чем-то нежным и приятным, как аромат первоцветов.

Ромочка решил, что поохотится потом, попозже. Белая и Серый, не удивляясь, трусили за ним к лесу и кострам. Костры нравились Ромочке, но подходить к ним близко он опасался. Здешние люди знали, что он не из них, и он догадывался, что нарушил ка-кие-то их правила, пересек невидимую черту, чем-то оскорбил их. Ромочка проворнее их и молчаливее, и у него есть собаки: здесь ему ни от кого опасность не угрожает. Но подойти к огню и посидеть с людьми ему нельзя. Его прогонят, да еще, пожалуй, начнут охотиться на него.

Музыка становилась громче и все больше волновала его. Люди, освещенные оранжевым пламенем, жарили на костре заднюю часть туловища убитой собаки. Ее шкура и голова лежали на тающем снегу. Собака была незнакомая; по запаху Ромочка определил, что на еду люди пустили одну из своих собак, а не из одичавшей стаи. Золотистая шкура поможет людям спастись от холода. Вкусно пахло жареным мясом. Белая и Серый скрылись в лесу, а Ромочка молча спрятался за березой совсем недалеко от костра. Тепло от огня согревало его даже издали. Вокруг костра стояли мужчины и женщины; все тянули к пламени руки и пели. Песня была печальная и красивая; хотя всех этих людей Ромочка знал по внешнему виду, запаху и голосу, теперь они показались ему незнакомыми, преображенными и загадочными. В груди загорелось странное чувство: вроде голода, только выше, ближе к горлу. Он пожалел, что у него нет косточки, которую можно поглодать.

В морозном воздухе звенели высокие женские голоса; они переплетались, наполняя пустоту над Ромочкой болью и тоской. Мужские голоса словно карабкались снизу вверх, на небо, но всякий раз падали и плакали из-за неудачи. Женские голоса, по желанию своих хозяек, то дрожали, спускаясь вниз, как по лесенке, то отдыхали вместе с мужскими голосами, сливаясь в мелодических завихрениях.

Ромочке показалось: если он сейчас не закричит, не завоет или не убежит, он лопнет. Но по-прежнему прятался за березой. Вот голоса снова взмыли вверх, подхватывая припев, и из Ромочкиного горла вырвался звук, похожий на хриплый стон. Одна женщина, державшая на руках спящего ребенка, замолчала, обернулась и вгляделась во мрак. Остальные продолжали петь, но песня сразу стала плоской, обрывистой, и Ромочка понял, что именно голос замолчавшей женщины составлял основу мелодии. Она смотрела в его сторону, не замечая его. Ромочка стоял совершенно неподвижно. Женщина крепко прижимала к себе довольно крупного ребенка — девочку. На фоне костра чернела рваная шуба. Женщина широко разинула рот, словно улыбаясь в темноту. Ромочка вдруг очень испугался.

Женщина шагнула к нему, и он отчетливо разглядел ее лицо. Он ее знал, но никогда не видел вблизи. Она была молода, красива, но все лицо, от лба до подбородка, уродовал огромный шрам, рассекавший надвое нос и губы. Ромочке издали только показалось, что женщина улыбается; ее рот навсегда скривился из-за шрама. Он знал, в какой лачуге она живет, и ее высокий голос тоже был знакомым. Он не раз видел ее тощую дочку и слышал, как мать зовет ее:

— Ирина! Ирина! Не уходи далеко! — Очень приметный голос.

Он больше не боялся. В ушах до сих пор звенела ее славная песня. Повинуясь порыву, Ромочка вышел из-за дерева, широко расставил ноги и подбоченился. Он услышал, как ахнула женщина. Она тоже его узнала. Здешние люди понимали, что Ромочка не такой, как они; он одичавший, дикий, и у него собаки. Не шевелясь, женщина с опаской глянула ему за спину, в лес. Сердце чаще забилось у Ромочки в груди; он понимал, что надо бежать, и все же не двинулся с места.