Ева Хорнунг - Дог-бой

Лауренсию он обожал и нисколько не удивлялся тому, что в его миске еда была получше, чем в мисках остальных. Повариха старалась кормить его не объедками, а чем-нибудь свеженьким и горяченьким.

— Где ты живешь, дикареныш? — спросила Лауренсия, до того напевавшая песню на каком-то незнакомом языке.

Ромочка вскинул голову. Собрался было ответить, но вдруг чего-то испугался и промолчал. Мамочка, умей она говорить, ни за что не выдала бы, где их логово. И даже глуповатый Черный не стал бы болтать. Перед Ромочкиными глазами всплыла яркая картинка: Черный заботливо метит территорию. Ему хотелось рассказать Лауренсии все о себе, но он молча, широко раскрыв глаза, смотрел на нее.

— Нигде, — медленно ответил он.

— Тепло тебе зимой в твоем Нигде?

— Да, в нашем доме тепло и уютно. — Он опустил голову и задумался. Он ее обманул. Рассердится ли она? Посмотреть на нее он не смел.

Мамочка, забеспокоившись, начала тихо подвывать. Пора уходить! Ромочка решил сообщить Лауренсии хоть что-то — в виде извинения. Он поднял голову.

— Меня зовут Ромочка, — сказал он.

Лауренсия просияла и протянула к нему свою толстую руку.

— Иди сюда! — позвала она.

Сначала зарычала Мамочка, потом к ней присоединились остальные. Собаки перестали есть и сбились в стаю.

— Тихо, тихо, — сказала Лауренсия, протянув им другую руку. — Хорошие собачки… я не обижу вашего драгоценного принца. — Она требовательно манила к себе Ромочку.

Ромочка улыбнулся своей редкой, радостной улыбкой и вложил свою руку в ее ладонь. Он густо покраснел, когда она пожала ему руку. Лауренсия завела его в дом. В сам ресторан они не вошли; судя по запаху, он находился в конце длинного темного коридора. Лауренсия толкнула маленькую, обитую войлоком дверь. Следом за Лауренсией Ромочка перешагнул через порог. Она щелкнула выключателем, и под потолком узкой, беспорядочно заставленной каморки загорелась лампочка. С одной стороны стояла низкая просевшая кровать, от которой сильно пахло Лауренсией; напротив он увидел скамью с электроплиткой и три полупустые консервные банки. Сбоку от плитки лежал батон хлеба, отрезанный с одного конца. Вся скамья была усыпана мелкими крошками. С одного краю батон пах сухим хлебом, но изнутри тянуло свежим. Как здесь уютно и красиво! Ромочке не верилось, что Лауренсия пригласила его к себе. Наверное, у нее сухие одеяло и постель. Все здесь так красиво, и везде крошки еды. Очень удобно, если захочется поесть.

На стене висела выцветшая картинка: голубое небо над освещенным солнцем городом. Лауренсия вздохнула и прошептала:

— Я вернусь, как только откуплюсь от этих мерзавцев!

Она взяла с высокой изогнутой полки коробку с печеньем, вынула три штуки и сунула Ромочке. Потом повела его на улицу.

— Проваливай, caro [1] Милый, дорогой ( ит. ). ( Здесь и далее примеч. пер. ) — приказала она, — а то мне влетит.

Ромочка шел домой, плавясь от счастья. Мамочка обнюхала его с ног до головы. Она почему-то очень разволновалась. Ромочка понюхал свои ладошки. От одной пахло маслом и печеньем. От другой пахло Лауренсией. Жиром, едой, потом и женщиной. А за всеми явными запахами слабо потянуло гарью — как будто ее старый пот превратился в пепел.

Из уважения к Лауренсии и Мамочке Ромочка почти перестал разбойничать и нападать на людей. Летом он обходился мелким воровством и попрошайничеством и брал с собой обычно только Белую и Серого. Иногда Ромочка вспоминал Коричневого: погибший братец злился редко и очень радовался, если им с Ромочкой удавалось долго побыть вдвоем. Серый ничего не имел против попрошайничества, но вея себя беспокойно. Он так и норовил сбежать, стоило Ромочке отвернуться. Черная вела себя агрессивно и потому для попрошайничества не годилась. У нее на морде навсегда застыло злобное выражение, от которого Ромочке так и не удалось ее избавить.

Несмотря на странную Ромочкину внешность и бьющее в нос зловоние, городские жители почти не замечали его. Ромочка заметил, что в общественных местах люди перемещаются как слепые — молча, не улыбаясь. Они никогда не смотрели на окружающих. Глаза и мысли поворачивались внутрь себя. На городских детей — красивых, чистеньких, хорошо одетых — еще иногда обращали внимание. Им даже улыбались. Зато немытые и вонючие бомжата не вызывали интереса ни у кого. Слишком много шатается по улицам беспризорных, брошенных детей. Их безопаснее вовсе не замечать.

Бывало, прохожие протягивали бомжатам еду или деньги, но не разговаривали с ними, не проявляли никакого любопытства. Подавали молчаливо и привычно — как, например, ходили в театр. Ромочку влекла к себе площадь у входа в метро. Ему хотелось нарушить привычный порядок вещей, заглянуть взрослым в глаза, напомнить, что он тоже живой. Даже Белая и Серый кое-кого здесь знали. Они едва заметно повиливали хвостами, заметив тощую женщину в красивом платье или дворника из военного музея, от которого пахло водкой и ирисками. Белая и Серый были собаками крупными, и фигуры у них были похожи — одинаково стройные лапы и хвосты бубликом. И красивые морды с широко расставленными глазами — желтыми с черными ободками. А кроме того, пунцовые языки, белоснежные клыки и остроконечные волчьи уши. Многие радовались, когда их признавали и отличали такие красивые животные.

Ромочка и поощрял, и сдерживал собак: ему не нравилось, когда они подходили близко к людям. С другой стороны, их вежливость помогала успешной охоте. Он изображал из себя мальчика-хозяина. При людях он никогда не бегал на четвереньках, не лизал и не нюхал собак. И не рычал, кроме тех случаев, когда его вынуждали. Теперь все окрестные жители знали, что он собирает объедки для собак, и некоторые жильцы ближних домов специально приносили ему зачерствелые пироги, хлеб, мясо и кости. Он собирал столько хорошей еды, что члены его стаи стали лоснящимися, гладкими — они выглядели куда лучше, чем большинство бродячих и диких псов. Ромочке разонравилось питаться падалью, найденной на свалке. Он брезговал рыться в мусоре и отбросах.

У метро им почти ничто не угрожало. В форме здесь ходили в основном инвалиды войны, но они, как Ромочка, тоже побирались и просили подаяния. Банды скинхедов и беспризорников предпочитали кучковаться не в таких людных местах. Если Ромочка видел у входа в метро, в подземном переходе, у церквей и гостиниц жителей мусорной горы и леса, он радовался им. Он понимал, что они, в отличие от городских прохожих, сродни ему. Лесные жители тоже его узнавали. В глазах у них вспыхивали искорки, хотя они не доверяли ему и побаивались его. Обитатели свалки не желали знаться с Ромочкой, хотя их многое объединяло: они жили на одной территории. Ромочка радовался этим искоркам узнавания. Иногда он специально, просто так, разыскивал в городе людей со свалки. И все же их родство становилось ощутимым только в городе. На горе и в лесу он, как и прежде, оставался их врагом.