Леонид Зорин - Островитяне

Она усмехнулась:

— Так это твой долг?

— Нет, это не долг. Совсем не долг. Долг сразу же стал бы мне ненавистен. Не долг. Но я должен его тащить. Не долг. Но мною распоряжается угрюмая непонятная сила. Если б я знал, как она зовется! Похоже, что я к ней приговорен.

Он никогда еще не видал ее такой печальной и всепонимающей.

— Слушай, несчастный. — Она вздохнула. — Видишь расщелину, прямо за статуей? Когда стемнеет, совсем стемнеет, войди в нее. Найдешь свою лодку. А в лодке — парус. На самом днище. Но перед этим приди обнять меня. Как обнимал в ту последнюю ночь пред тем, как уплыл на двадцать лет. Уплыл, не сказав мне о том ни слова.

…Он так и сделал. Во тьме непроглядной неслышно ушел от Поликсены, нашел расщелину, а в ней — лодку. С парусом, лежащим на днище.

И тут услышал знакомый голос:

— Похоже, сынок, дружок мой был прав. Ты все-таки склонен к самоубийству.

Он знал, что это произойдет. Это должно было произойти. Все эти дни было слишком душно, воздух достиг пугающей спертости, пахло предательством и засадой.

На каждом шагу он ждал удара. В спину. Заточенным ножом. По самую его рукоятку. Но только теперь, когда он стоял близ грозной статуи прародителя и видел неприступные лица, ему стало ясно, что дело плохо.

Они узнали о плане побега. И все же — откуда? И кто эти люди, соорудившие западню?

Неужто одна из этих двух женщин, которых он когда-то любил, которые сами его любили? А может быть, не одна, а обе? Если и впрямь это было так, то незачем жить на белом свете.

— Метафизическая минута, — сказал Пал Палыч. — Сказать по чести, еще не уверен, хватит ли сил, чтоб пережить это испытание. Вот она, истинная античность во всей своей Эсхиловой мощи! Чувствуешь, что и сам превращаешься в ее трагического героя. Недаром сказал тогда Аристотель, опередивший века Аристотель, что нету спора ожесточенней, нежели спор между своими. Воля судьбы сейчас поставила друг перед другом отца и сына — страшное дело, если подумать. Рок, господа, античный рок.

Сизов понимал, что надо молчать. Но злость была сильнее рассудка. И он сказал:

— Необязательно кивать на древнего мудреца, чтоб оправдать свое шпионство.

— Фу, как ты груб, — сказал Пал Палыч. — Вот уж солдатская ограниченность. При чем тут шпионство и прочие пакости? Есть интересы государства. Мы все — государственники, сынок. Я же тебя предупреждал: знаем, что надо, и знаем, как надо.

Зоя сказала:

— А кроме того, есть у нас компетентные люди, понаторевшие в своем деле.

Пал Палыч кивнул:

— Я говорил.

Сизов произнес:

— И ты — одна из них?

— Я не одна из них. Я из них — первая, — высокомерно сказала Зоя.

Пал Палыч проявил объективность:

— Согласен, однажды они прокололись и допустили тебя на остров. Но все мы учимся на ошибках. Ну да, ты был здесь под колпачком. Под легким невидимым колпачком. Они послеживали за тобою. И это — их прямая обязанность. Стало быть, нечего возмущаться. Ты очень виноват, Елисей.

— Да чем же, в конце концов, я виноват? — воскликнул Сизов, ощущая ярость. — Тем, что однажды я испугался выпасть из времени, как из поезда? Не захотел смотреть ему вслед и видеть, как куда-то уносится красный огонь хвостового вагона? Всегда найдется какой-нибудь малый со страстью к скитальчеству и дороге. Вспомните вашего Одиссея.

— Вот это уж никуда не годится, — сказал укоризненно Пал Палыч. — Делать из Одиссея бродягу! Против него была воля богов.

— И обстоятельств. Потом он прозрел, — веско сказал терапевт Чугунов.

— Он не прозрел, он смирился, — крикнул Сизов. — Укротил свое сердце.

Пал Палыч печально развел руками:

— Какой поверхностный взгляд на того, кто стал нашим всем. Стыдись, сыночек.

Сизов нисколько не устыдился. Как видно, закусил удила.

— Обожествили пройдоху и хвата, который сумел внушить противникам то, что дареному коню в зубы не смотрят.

— Был хитроумен, — признал Пал Палыч. — Тебе ли внове, что на войне как на войне? Был мудр, доблестен, богоравен. Не мог простить себе никогда, что вырвал Елену из рук партнера и что жена, его поджидая, должна была изображать ткачиху. Дабы сохранить свою семью. Не зря он проникся отвращением к тому, что ты называешь скитальчеством.

— Слишком ко многому он проникся своим божественным отвращением, — с горечью возразил Сизов. — Да, странники не нужны Итаке, но ей не нужны и странствия духа. И радость неподконтрольной мысли. И страсти. Ей нужен здоровый сон. Она полагает, что этот сон и есть обожаемая античность. А между тем там был Прометей. Не только боги — и богоборцы. А вы приписали ей пастораль и прописали анабиоз. Но даже если движение призрачно, не менее призрачен ваш покой. В конце концов, он не меньший миф.

— Но это хороший и добрый миф, — мягко возразил ему Нестор. — Приятней того, где голодная птица гложет печенку у арестанта.

— Очень сомнительная сласть, — поморщился менестрель Виталий.

— В детстве, — Сизов посмотрел на Нестора, — у нас была общая мечта. Познать белый свет. И ты ее высмеял.

— Я часто посмеиваюсь, не спорю, — с готовностью согласился Нестор. — Но только не над собственным детством. Итака сама — возвращение к детству. Я просто сумел в себе подавить нелепый комплекс провинциала, стремящегося завоевать этот мир, чтобы затем его изменить.

— Да, непоследовательное стремление, — авторитетно сказал Пал Палыч. — Ты непоследователен, мой мальчик. Не верится даже, что ты мой сын.

— И что из того? — спросил Сизов. — Однажды ты обронил свое семя, и я явился на эту землю. Но у меня — свой собственный путь. И суть своя. Тебе непонятная. Все узы вяжут. И узы родства.

Пал Палыч впервые утратил спокойствие. Он даже на миг повысил голос:

— Сукин ты сын, пусть извинит меня бедная покойная мать твоя. Он спрашивает: чем виноват? Звал тебя кто-нибудь, заманивал? Нет, ты явился по собственной воле. Явился в наш вечнозеленый сад, который мы выгородили из планеты. Плохо ли мы тебя здесь приветили? Все у тебя было в ажуре. Отец, влиятельный человек, этакий геронт — симпатяга с широкими толерантными взглядами. Заботливая подруга — жена. Вполне бескорыстный друг-приятель. Зоя, когда-то тобой обольщенная, ныне весьма достойная дама. Я уж не говорю о быте. Взамен от тебя одно лишь и требовалось: жить, соблюдая законы и правила, скромно возделывать свой огород. Не декодируя нашего острова, который ушел в свободное плавание.

Он перевел дух и продолжил:

— Но нет — для тебя это невыполнимо! Ты должен осчастливливать мир, олицетворять идею движения, а также совершенствовать сущее и обеспечивать наше будущее. Ты должен, чучело непотребное, с утра до ночи катать свой камень под звуки песни своей: «Эй, ухнем!» Тебе не лежится с женой на койке и не сидится на мягкой травке — шило в ногах и крапива в заднице! И все это преподносится людям под ложноклассические завывания. На общем фоне твоих метаний, претензий и мировой тоски. В толк не возьму, о чем ты думаешь.