Леонид Зорин - Островитяне

Не сразу услышал он голоса, которые раздавались снаружи. Нестор беседовал с Поликсеной. Сизов не спеша подошел к окну, застыл и увидел, как Поликсена небрежно взлохматила голову Нестору. Потом осведомилась, зевнув:

— А где же Сизов?

— Наполняет фляжку, — откликнулся Нестор.

Она вздохнула:

— Опять? Только этого не хватало.

— Тоскует.

— Не все же такие, как ты.

Нестор спросил:

— А чем же я плох?

— Тем, что ты слишком хорош, мой милый. Слишком воспитан и деликатен. Слишком легко от меня отступился.

— Этого ты не можешь знать, — меланхолично заметил Нестор. — Я попросту сохранял лицо.

— Ну да, разумеется, разумеется, на всех поворотах, при всех обстоятельствах главное — не потерять лица. Чем нынешние умней Менелая? Важнее лицо сохранить, чем любовь, — сказала она со смутной улыбкой. — Так муж мой тоскует? Такая тоска наносит мне большую обиду.

— Он мне не нравится, Поликсена, — проговорил озабоченно Нестор. — Как бы наш друг не наделал глупостей.

Она нахмурилась и сказала:

— Возможно, он их уже наделал. Тоскует? Можешь сказать ясней?

— Могу. Но давай отойдем от дома. У дома есть стены, у стен есть уши.

Он вспомнил свои молодые ночи, когда так сладко изнемогал в умелых объятиях Поликсены. И грустно покачал головой. Даже тогда, в ночном исступлении, не покидала несносная мысль, давняя, жгучая, неотвязная, что там, за поворотом волны, грохочет неведомая Вселенная.

И это — Вселенная улыбается, когда он встает на заре с постели, она подает по ночам сигнал желтым бесшумным звездопадом. И что же подсказывает ему небо? Все то же — что время его уходит. Что ночь за ночью и день за днем оно стремительно убывает.

Так длилось, пока в одну из ночей не сел он в лодчонку и не уплыл. А после настала другая жизнь. Сперва он познавал этот мир, потом он его преобразовывал. И только спустя уже много лет смекнул, что не сумел ни узнать его, ни изменить его, как хотел.

От этих раздумий его отвлек женский нетерпеливый голос:

— Сизов! Ты дома?

— Где же мне быть? Ты, Поликсена? — спросил Сизов.

И вышел, отхлебывая из фляги.

— Знаешь, чего не прощает женщина? — спросила Зоя. — Надо бы знать. Когда ее, бедную, называют именем, принадлежащим не ей. Быстро же ты забыл мой голос. Хватило и двух десятилетий.

Он вынужден был себе признаться, что это сопрано первой любви не пробудило в его душе ни ностальгии, ни умиления — пусть даже достаточно литературных.

Не то что голос его жены, голос неверной порочной женщины, из-за которой он много мучился, много бесчинствовал и безумствовал. Ее-то неторопливый голос рождал в Сизове мгновенный отзвук, даже сейчас, двадцать лет спустя. «Странно устроен человек», — невесело думал он о себе.

Он виновато ухмыльнулся:

— Прости меня, Зоя. Я под хмельком.

И положил на ее плечо руку.

— Да, это твоя рука, Сизов. Твоя. Я сразу ее узнала.

Эти слова его напугали. А еще больше — тот вес и напор, которыми они были нагружены. Он постарался свести разговор к непритязательному обмену легкими безопасными шуточками.

— Стыдно. Я не узнал твой голос, ты же — узнала мою ладонь. Каким манером?

— По когтю льва. Как римляне.

— Ты еще помнишь римлян? Латынь из моды вышла ныне. — Он все еще пытался пошучивать.

— У нас она из моды не вышла, — сказала Зоя почти угрожающе. — Это второй язык античности. Нет, не убирай свою руку. Мне нравится ее ощущать. Когда-то ты не был таким трусливым.

— Я вовсе не боюсь тебя, Зоя.

— Тогда припомни, как говорил мне, что имя мое означает жизнь.

Сизову стало не по себе. Досадуя на свою опаску, он сухо ответил:

— Да. В переводе. По-нашему Зоя — это жизнь. Но я давно ничего не помню.

— Ты хочешь обидеть меня, Сизов? — Сопрано первой любви посуровело.

— Я не хочу тебя обидеть. Я просто давно уехал с Итаки и подзабыл, как тут разговаривают.

Она усмехнулась и сказала:

— Теперь ты хочешь обидеть Итаку. Этого тоже не стоит делать. Лишь на Итаке могла я выжить, когда ты предпочел Поликсену.

— А я-то поверил, что в самом деле здесь незлопамятны и неревнивы.

— А так и есть, — подтвердила Зоя. — Лишь на Итаке возможна дружба между твоей женой и мною. О ревности, конечно, нет речи. Однако никто не запретит мне сравнивать себя с Поликсеной. Вот я и сравниваю, дружок. Мечтаю понять — в чем ее преимущества? В том, как она колышет бедрышками? В этой ленце? В особой грации, с которой она разводит ножки? Длинные, длинные!..

— Бедняжка, — сочувственно проговорил Сизов.

— Нет уж, избавь от великодушия. — Глаза ее совсем потемнели. — Я долго занималась сравнением. Потом поняла, что я не хуже. Я еще помню, как ты желал меня. Как действовали на тебя моя тихость, моя белогрудость, босые ноги. Да у тебя голова мутилась! К несчастью, меж вами вдруг заискрило. Тебя замкнуло и коротнуло. Несчастный случай, вот что обидно. Однажды Нестор, твой заместитель, сказал мне: не трави свою душу. Те, кто приходят вторыми, — выигрывают. А первые — постоянно в проигрыше. Вторые имеют верные козыри — к ним не успели притерпеться. Каким ты был у нее по счету?

Сизов постарался возможно небрежней пожать плечами:

— Уже не помню. Однако не первым и не вторым.

— Вот видишь. Чертова потаскуха. — И Зоя неразборчиво выругалась. — Этим она тебя и взяла.

— Бедняжка, — еще раз вздохнул Сизов.

— Сказала тебе: не жалей меня. Я тебе — не вдова с Рязанщины. Я еще сведу с тобой счеты. Кем, по-твоему, я была в прошлой жизни?

— В прошлой жизни ты была человеком.

— Лечишь хамством? — не сразу спросила Зоя. — Даром это тебе не пройдет. Не удивляйся.

— За эти дни отвык удивляться, — сказал Сизов.

— Зря ты вернулся сюда, мой первый, — заботливо процедила Зоя. — И ты тут томишься — меня не обманешь, — и я не в себе.

— Могу уехать. Сделаю тебе доброе дело.

Она засмеялась:

— Да кто ж тебя выпустит? Чтоб ты привел сюда, в наш монастырь, чужих людей с чужим уставом?

— А ты помоги мне.

— Не помогу. — Она помотала головой.

— Ну и не надо, — сказал Сизов. — Я ведь пришел сюда не спросясь. Могу вот так, не спросясь, и отчалить. Ты бы обрадовалась?

Зоя помедлила. Потом кивнула:

— Пожалуй, что так. Противно смотреть на чужие ласки. И я сказала — устала сравнивать. Черт знает, до чего надоело. Сними с моего плеча свою граблю. Знаешь, ни к чему эти нежности. Тем более идет Поликсена. Она уже видела. С нее хватит. Хватит и с меня. С тебя — тоже.

Давным-давно, тогда ему было лет десять, не больше, Сизов проснулся среди густой итакийской ночи. И сразу же услышал два голоса, должно быть, они его и разбудили. Беседовали отец и мать. И говорили они о нем. Оказывается, приятель отца, в молодости моряк и гуляка, кичащийся простотой в обращении, сказал ему: «Приглядись к малышу. Очень жизнеопасный характер. Такие становятся самоубийцами». Мать плакала, отец утешал ее. А сам Сизов не спал до утра.