Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

У стойки завязалась перепалка, мужики пошли толкаться, разливая палинку и громко вопя. Но сидевшие за столом не подняли даже глаз — они задумчиво пялились в щербатое дерево, глотая горькие слюни.

Нотар Карол Эрнест лишился покоя. Первые похоронки напугали людей. Толпой повалили к нему матери, отцы, молодые женщины, и все требовали: «Спасите моего от войны!» Тащили мясо, зерно, предлагали деньги, часы, золотые кольца, угрожали, стращали, падали на колени, просили, молили, плакали… А когда ему дважды удалось с трудом, хотя и не без оснований, спасти парней от военной обязанности, его положение стало еще хуже. Люди обнадежились пуще прежнего. Наседали на него денно и нощно. Какое-то время пришлось ему скрываться у брата в Микулаше, а воротился, заорал на всю контору — как ножом отрезал: «Баста! Не могу я всех из армии вызволить, кто тогда воевать будет?!»

Петера Пиханду и Вавро Масного две недели допрашивали. Сперва им предъявили обвинение, что они собирались предать Австро-Венгрию, потом — что они русские шпионы. Тем временем обстоятельно изучали их прошлое: расспросили часовщика Крапса и всех его учеников и подмастерьев, проверили родителей, не обошли даже Марию Радкову, напрасно пытавшуюся получить с Петером свидание. Военные власти не пропустили к нему даже родного дядю, адвоката Валента Пиханду. Следователи не доверяли никому.

Однажды утром — а прошел уже месяц тюремных мытарств — их обоих вывели в поле и, приказав ждать, оставили одних. Раз не удалось вменить им в вину злой умысел, решили уличить в побеге. В ближайших кустах подстерегали их бегство вооруженные солдаты, то и дело выдавая себя кашлем или зажженной сигаретой. Петер и Вавро спокойно легли на траву и, жуя сочные стебли, слушая пение жаворонков, стали ждать. До обеда они и с места не сдвинулись. Когда дозвонили последние колокола, их грубо окликнули, нарушив блаженную дрему, и погнали в казарму. Через два часа их одели в военную форму. Поручик Сечин, в чью роту определили парней, поставил их на два часа по стойке «смирно» и ругал с таким остервенением, что сам чуть не задохнулся: «Пиханда, ах ты скотина эдакая, свинья панславистская! А ты, Масный, подонок, молокосос, засранец, хулиган сопливый! Курвиное вы отродье, фискалы вражьи, замарашки, уроды, девственники! Так вы не любите войну?! Распротак вашу так, пусть меня кондрашка хватит, если я не научу вас любить войну!» Он унялся лишь тогда, когда Вавро Масный в припадке рухнул на землю — у него выступила на губах пена и судорожно задергалось тело…

Намеченная свадьба Петера Пиханды с Марией Радковой не состоялась. До отправки на фронт они даже не встретились. Однажды на миг Петер увидел ее у казарменной ограды и бросился было к ней, но постовые отогнали ее вместе с другими женщинами. С тех пор он постоянно высматривал Марию, но она больше не показывалась. Через несколько дней Петер Пиханда и Вавро Масный со всеми остальными солдатами сели в поезд и в спешном порядке отбыли в 32-й прешовский стрелковый батальон.

Музыка играла, парни по призыву отправлялись в казармы, а из казарм — в вагонах для скота — на фронт. Они до того торопились, что не успевали поднимать цветы, которые бросали им под ноги растроганные барыньки. А барыньки вели себя с такой горячностью, словно они-то и были самыми главными персонами в этой войне. Они тосковали по уходившим солдатам, но в уголке сердца тлела надежда, что на смену этим придут новые, что их, барынек, не минут, не обойдут стороной всяческие радости и удовольствия, которые всегда сулит мужское скопище. Для дамочек и проституток война пахла не столько порохом, сколько дразнящей мужской плотью. Они верили, что герои-солдаты, идущие на смерть, обязательно позаботятся о том, чтобы оставить после себя ростки жизни… А на станциях душераздирающе плакали солдатские матери, жены и сестры; мучительно раскрывая объятия, они выпускали из них сыновей, мужей и братьев. Отцы холодели в предчувствиях, а заплаканные солдатики по углам вздыхали в носовые платки. Горе, боль, плач и приступы тягостной тоски они сурово подавляли в себе. Старались не давать воли страху, неуверенности, стыду. Приказы хлестали их, гнали вперед…

Братьев Ондро и Феро Вилишей призвали вместе в гусарский полк, стоявший в Лученце. Обоих определили в конюхи, к верховым лошадям. Кроме прочих, Феро обихаживал и лошадь майора, а Ондро — полковничью. Братья чистили их, кормили и, согласно приказу, через день объезжали, чтобы у стареющих майора и полковника не было с лошадьми никакой мороки. На полях созрели тыквы, дыни и арбузы. Женщины с высоко подоткнутыми юбками грузили их на тележки и украдкой поглядывали на обоих солдат, но вступать с ними в разговоры не любили.

— Эх, братец! — вздохнул Ондро Вилиш. — Моя б воля, так остался бы в зятьях здесь. Вот край — сплошная радость! Глянь, дыни тут растут, арбузы сладко пахнут, пшеница, кукуруза и виноград наливаются! Э, вот где богатство!

— Только высоких гор тут нету! — сказал Феро Вилиш.

— Гор?.. — смешался Ондро. — Гор и впрямь нету, но к чему они — все равно лезть на них недосуг!

— Да ведь поглядеть не на что!

— На кой ляд мне твое погляденье! — сплюнул Ондро. — Уж лучше смотреть на черную тучную землю, на корешки, стволы и листья. А поднимешь голову — так в небеса!

Феро Вилиш дал брату договорить, а потом вдруг рванул за узду своего и Ондрова коня. Они остановились.

— Послушай, браток, — зашептал Феро. — Мы вдвоем могли бы и деру дать. На таких конях нас никто не словит!

— Тоже выдумал! — отмахнулся Ондро. — Разве тут нам плохо? А удерешь — куда потом денешься? Везде и всюду война.

— Так-то оно так! — согласился Феро Вилиш. — Пока еще жить можно! Поглядим, как дальше пойдет… Через денек, ну пару деньков, возможно, все и кончится…

Через пару деньков из Лученца они снялись и остановились только в австрийском местечке Цейбахе. Австрияки встречали их сердечно, потчевали вином, свежим хлебом, а командирам предложили и своих женщин. Гусарам 6-го батальона в эти минуты казалось, что император и придумать ничего лучше не мог, чем война. Страх спал с них, вернулась самоуверенность, вкус жизни возрос во много раз. Но рай посреди огня был недолговечен. Из местечка Цейбах в один прекрасный солнечный день отбыли они на поездах в Галицию и высадились в пекле русского фронта. Сразу, с первых же дней, началась поверка жестоким боем… С каждым днем гусарский клич слабел, гусаров становилось меньше.

— Эх, туды ее растуды! — заматерился Ондро Вилиш и поглядел на брата. — Послушать бы мне тебя в этом Лученце, тогда надо было удирать!

— Это я болван! — корил себя Феро Вилиш. — Тогда я и сам всерьез об этом не думал! Лучше бы врыться в здоровую дыню и сидеть голодом, чем так-то… Да что теперь сделаешь? И именно тут? Счастья тут мало, почти никакого! А если и осталось какое, так особое, чудное… Оторвет тебе руку по локоть — а ты скачешь от радости и орешь: вот счастье! А что это к черту за счастье?!