Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Даже с лихвой! Ну поспешай!

Кристина переложила галушки в небольшую глиняную мису, чтоб не простыли. Плотно прикрыла их крышкой. В самый большой молочник перелила отвар, смешанный с молоком, и горло его обвязала скатеркой. Все уставила в корзину. Обмотала ее белой холстиной, ловко взвалила на спину, а концы скатерки завязала узлом под подбородком. Остановившись нерешительно посреди кухни, взглянула на мать.

— Ступай! Ступай! — улыбкой подбодрила ее мать, — Я еще повожусь маленько и через часок тоже выберусь!

— С богом! — проговорила Кристина и, повернувшись, вышла. Пес во дворе заюлил хвостом. Она подошла к нему, погладила. Пес ласкаясь заскулил, готовый бежать за ней следом, но она не спустила его с цепи. Сделав несколько шагов, почувствовала, как что-то теплое капнуло на икру. Остановилась, осмотрелась. По ноге стекал жир. Она повернула к дому — во двор как раз вышла и мать.

— Зачем воротилась? Забыла что?

— Из корзины жир капает!

Кристина опустила корзину — обе женщины склонились над ней. Мать ухватила глиняную мису с галушками за уши, подняла. Стала оглядывать, и вдруг на тебе: дно от мисы отвалилось, и галушки шмякнулись в пыль и песок.

— Ох, и наделала я делов! — заохала мать.

— Что же теперь будет? — ужаснулась Кристина.

— Тащи чистую мису!

Дочь побежала, принесла. Обе ложками торопливо собирали с земли галушки и снова клали в мису. Жир растекся, галушки слепились комом, на нижние пристал песок, камешки, комочки земли. Как ни обдували, ни чистили — все впустую. Мать в отчаянии ломала руки… а потом вдруг смирившись, улыбнулась. Помешала галушки, поприхлопывала их ложкой и весело взглянула на дочь.

— Авось мужики простят! — сказала. — Поторапливайся, уж как-нибудь выкрутишься!

Кристина кивнула и ходко двинулась в путь. Оказалось — она не последняя. За околицей догнала двух подружек — Гану Швандову и Зузу Гунарову. Всю дорогу судачили, злословили, секретничали, хохотали. Так всмехах-потехах незаметно промелькнуло время. На перекрестке они разошлись в разные стороны. Кристина осталась одна — тут-то и зачастило сердечко. Чем ближе подходила она к косарям, тем резче впивалась корзина в спину, зудела потная кожа, пылало лицо. Увидит она его? Или он на другом лугу? Окликнет ли она его, заговорит ли он с нею? А что она ответит? Как ответит?.. Стало невмочь идти. Опустив корзину на землю, Кристина умылась в ручье. Полегчало, даже зашагалось легче. Она здоровалась — косари весело отвечали. Многие уже сидели у сенников, завтракали, а кто отбивал косы в холодке под развесистым орешником. Тут начинается его луг! А на лугу… Ага, это он скинул рубаху и косит, голый до пояса. Рядом — брат его Рудо. У самой дороги отец…

— Бог в помощь! — поздоровалась.

— Бог милостив, Кристина! — ответил старый Срок.

Кристина кинула взгляд и на Матея, но тот, лишь на секунду поворотив к ней голову, продолжал косить. А Рудо кивнул ей, улыбнулся и удивленно уставился на брата.

— Что хорошего несешь, Кристина? — спросил старый Срок.

— Галушки с брынзой!

— Тащи-ка сюда!

— Не могу!

— Ну и жадюга! Попробовать хоть дай! — донимал ее старый.

— А может, они вам и не понравятся! — рассмеялась Кристина.

— Ох и вправду жадна! — покачал головой старый, продолжая острить косу.

— А Милу нашу не видала?

— Не-е, не видала! Но за мной следом валит целая гурьба женок.

— Дотерпим как-нибудь!

— Ну прощайте!

— С богом, Кристина!

Она скользнула в орешник, сквозь ветви кинула взгляд назад. Матей косил спиной к ней — ему и в голову не пришло оборотиться. Девушка глубоко вздохнула и двинулась дальше. Вскоре показались свои. Они подали голос, замахали ей. Умостившись у сенника, она ждала, пока докосят полосы. Смотрела и диву давалась: треть луга почитай выкошена! То-то мать обрадуется… Когда мужчины зашагали к сеннику, Кристина стала развертывать фриштык.

Отец и братья подошли усталые, но веселые. С трех часов утра надсаживались, орудуя косами, усмиряли траву, муравейники и сокрытые во мху камни. Мышцы исподволь привыкали к новым движениям. То обдавало жаром, то свербело под кожей. Ныли те сухожилия и суставы, что в остальное время года не очень-то и натруживались. Словно только теперь, при косьбе, они ожили в теле, отозвавшись колотьем, болью тихой и упорной. От постоянного трения о косовище зудели ладони, набухли водяные мозоли. Но лица были веселые, глаза улыбчивые, и — как бы мимоходом оглядев из-за плеча выкошенную луговину — косари гордо приосанились. Посыпались шутки, подковырки: узрела ли Кристина своего Матея? Уж не надорвался ли на покосе бедняга?! А может, надорвался, увидав, что она подходит! Кристина отмалчивалась, только отрешенно улыбалась. Разве не заметили они, что ей грустно?

— Ну-ну-ну, удальцы! — одернул сыновей отец. — Оставьте девку в покое.

Кристина налила в рюмки палинки, предложила — мужчины выпили. Когда они взялись за галушки — у нее захолонуло сердце. Первые они проглотили сразу, следующие пожевали, остальные знай во рту ворочали. То камушек сплюнут, то соринку какую. В изумлении поглядывали друг на друга, украдкой косились на Кристину.

— Ты варила? — отважился Само.

— Я. А что?!

— Так просто!

Отец покашлял, утер салфеткой жирные губы, но лишь для того, чтобы скрыть озорную улыбку.

— Научится, всему научится! — сказал он. — Дайте срок… Добьется девка своего, и глазом моргнуть не успеете…

— Галушки-то с брынзой варила? — подколол ее Валент.

— Ну и что? — огрызнулась Кристина и надулась. — Не нравятся — не ешь!

— Да я ничего! — рассмеялся Валент. — Я было подумал, ты в них маку подсыпала, — прыснул он со смеху. — Но ежели б маку как маку, маку толченого, а то ведь какого-то твердого, окаменелого…

Кристина повернулась к мужчинам спиной. Она и дулась, и смех ее разбирал.

— Мак и впрямь твердый, — поддержал брата Само. — Скрипит на зубах…

— Скрипит-то уж ладно — не разгрызешь!

— Матерь божья! — взорвалась Кристина. — Какие неженки! Может, и попало в муку малость земли или песку с мельничного жернова, а вы уж тут шум подымаете! Будто моя вина — мельника ругайте! Что мне, муку жевать прикажете, прежде чем ее замешивать?! Ну! Что скажете? Умники-разумники!

Они не перечили, но смеяться и перемигиваться продолжали. Галушки умяли, даже блюдо хлебом подчистили, Теперь только Кристина, заулыбалась, ведь все время на языке вертелись слова: «Знали бы вы, что съели, ведали бы!» Улыбаться-то улыбалась, но словечка не обронила. После фриштыка мужчины, завалившись в траву, стали запивать галушки теплым отваром с молоком. Они отрыгивали, их пучило, распирало, но они блаженно хлопали себя по тугим животам и выхвалялись, до чего сытно поели. Отдохнув с полчаса, взялись отбивать косы, а Кристина — ворошить скошенную траву. Ворошила, укладывала в стожки и даже не заметила, как заявилась мать. Та поздоровалась с мужчинами, одобрила их работу, потом незаметно подобралась к дочери.