Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Хватит дома баклуши бить, пора в путь-дорожку снаряжаться — сказали на исходе сентября несколько гибовских каменщиков и взялись готовить свой инструмент. То была слаженная артель ровесников, и предводил ею повидавший свет, лет на десять старше товарищей, мастер-каменщик Петер Жуфанко. Меж собой они прозывали его Змеем. Пока дорос до мастера, он обошел в подмастерьях всю Австро-Венгрню, Швейцарию, Германию, раза два-три вел кладку и в России. Если кто представляет себе каменщика приземистым, коренастым молодцом, у которого от кельмы, шпателя, отвеса, молотка и вечного подкидывания кирпичей несоразмерно утолстились мышцы или который от частого прищура то одного, то другого глаза окосел, так в случае с Жуфанко он сильно бы ошибся. Змей был прямой противоположностью: высокий, стройный, даже сухощавый. Лицо — и главное подбородок — словно высечено, щеки в меру запавшие. Руки чересчур велики, а ладони до того широкие, что прыгни он ненароком с лесов и взмахни ими как крыльями, то минуту-другую, пожалуй, парил бы над землей. При ходьбе он покачивался, изгибаясь всем телом, словно ввинчивался в воздух. Взгляд сосредоточенный, пронзительный — посмотрит, аж мороз по коже подирает. Змей, одним словом. Но нравом был приятный, веселый, хотя и не бог весть какой покладистый. Не дурак был выпить, и уж тогда — как о нем язвительно поговаривали — имел склонность вкручиваться в земные трещины, кои во хмелю упорно выискивал. Ходила о нем молва — столь же язвительная, — будто в молодости он и его бабка, у которой были такие же склонности и на которую он явно смахивал, пробуравили собственными телами подземные ходы между Гибами и Выходной. Наловили будто ужей и гадюк и их выделанной кожей ходы эти выстилали. А потом скользили по ним меж двумя селами. Петер Жуфаико однажды купил у труппы бродячих циркачей молодого тюленя и за два месяца выучил его говорить. Тюлень отвечал на вопросы детской считалки. «Как тебя зовут?» — спрашивал Жуфанко. «Копытокапут!» — самозабвенно отвечал тот. «А кличка твоя?» — продолжал Жуфанко. «Мишко-гоп-ля!» — заключал тюлень, облизываясь длинным языком. Однажды тюлень пропал, и злопыхатели утверждали, что Змей заманил его в свои подземные ходы и ездит там на нем, как на сивке. Когда же Змей поддавал лишку — а случалось это нередко, — он грозился, что со злости влезет в какую-нибудь трещину, пропасть, скважину, упрется в ее стены плечами, локтями и будет давить так истово и долго, пока наша матушка-земля не треснет и совсем не располовинится. Хорошо еще, что он ловок был и в работе. Это было его главное достоинство. На кладке мало кто мог с ним сравниться.

Не угнаться за ним было даже Бенедикту Вилишу, прозванному Самоубивцем. У этого каменщика была препротивная привычка — после каждой третьей фразы повторять: «Самоубьюсь!» Впервые у него это вырвалось три года назад, когда работал на Штрбском Плёсе. Влюбился он там в пухленькую кухарку, увивался вокруг нее, любезничал, а когда робко открылся ей в любви, она со смехом отвергла его. «Самоубьюсь! — вскричал он тогда. — Все плёсо выпью!» «Хотела бы я на это взглянуть, жалкий бахвал!» — презрела его кругленькая стряпуха. Рассказывали, что отвергнутый Бенедикт Вилипт, гонимый злобой и тоской, немедля залег у Штрбского Плёса. Вздохнул и стал пить. А чуть поодаль от него куражилась неугомонная кухарка. Но чем дольше лежал Бенедикт, тем явственней затихал ее смех. Прошло не так уж и много времени, утверждают злопыхатели и зубоскалы, и плёсо было в животе у Бенедикта. Кухарка, ахнув, свалилась без чувств. Когда ее любезный поднялся на ноги, живот у него так вздулся, что касался Татранских хребтов. Он стоял и ждал, что вот-вот испустит дух, ан смертушка не приходила. Очнулась тут и кухарка, кинулась к Бенедикту и давай в восторге целовать его, обнимать. Но теперь Бенедикт уже знать ее не хотел — оттолкнул прочь. Ходил взад-вперед, вздыхал и упрямо ждал смерти. А коль смерть не шла, он взял да и сдался — выпустил все в штаны. Плёсо вылилось, но не в яму, где покоилось до сейпоры, а в долину, что клонилась к Важцу. Важечане в тот памятный день сочинили легенду о новом вселенском потопе. Прошло две зимы, пока плёсо вновь наполнилось водой до самого края. Бенедикт покинул вероломную, двоедушную стряпуху, ушел навсегда со Штрбского Плёса, и лишь как память о дурных временах осталась у него это спотыкливое: «Самоуб-б-быось!» Однако с той поры Бенедикт Вилиш уже не помышлял о том, чтоб убить себя. Он понаторел в ремесле и ухаживании за женщинами, и выгодное сочетание этих двух увлечений вполне его устраивало.

Третий в артели был Матей Шванда-Левша — парень необычайно изобретательный и сильный. Долго мог он терпеть всякие обиды и колкости, но уж коли вскипит — спуску никому не дает. Сказывали: в отместку за какие-то слушки, не то мелкие передряги, похитил он у бывшего старосты Ондрея Надера передние колеса с телеги и отнес их на самую макушку Кралёвой. Тащил их на спине, чтоб следов не осталось, да еще крпцы [16] Словацкая национальная обувь тина чувяков. надел задом наперед. Был он левша — и левая рука у него была необычайно сильной и меткой. Не было кочерги, которую б он не смог согнуть, рукоятки, которую б не сломал. В ушко иглы резким броском продевал нить с двух шагов, если перед тем на колене туго-натуго скручивал ее кончик. Левша бросил пить, когда однажды подрался с отцом. «От палинки я буйный!» — говаривал он, и правда — с того дня трудно было влить в него даже малую толику спиртного. Незабываемы и слова, которые он, верно, повторял за кем-то другим: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!» Он горазд был смеяться, и пока смеялся, все было лучше некуда, а он глядел таким добряком — хоть гвозди в колено вколачивай. Работалось с ним легко и приятно. И даже силища его не внушала никому страха.

А вот словоохотливый Мельхиор Вицен, по прозвищу Мудрец, был человек вздорный, злобный, но и к нему можно было привыкнуть. Он непрестанно над чем-то раздумывал, вслух решал мировые проблемы, обсуждал политические события, едко высмеивал поступки и суждения товарищей и больше всего на свете любил читать. А когда вел кладку, вечно мудрствовал о том, как бы изобрести механического каменщика по принципу паровой машины. Долго носился с мыслью, что и города недурно бы строить на рельсах, чтобы передвигать их с места на место, из края в край. Лишь по причине занятости Мудрецу не удалось соорудить косу на паровой тяге, хотя чего только он не ожидал от нее. Если бы надлежащим образом увеличить такую косу, то можно было бы выкашивать не токмо траву, но и целые леса, а под землей добывать уголь и руду. Артель любила его, несмотря на сварливость, а особенно оценила с тех пор, как он объяснил причины затмения луны и солнца. Тогда-то и засомневались в его прозвище — стали подумывать о том, а не назвать ли Мудреца — Профессором. Но Матей Шванда-Левша деликатно растолковал товарищам, что «профессор» ничуть не лучше «мудреца», — и оттого все осталось по-прежнему.