Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Поезд как раз останавливался в Микулаше, и юркий Ян Анталик потянулся к чемодану. Вытащил из него целую охапку брошюр и газет и сунул удивленному Пиханде в руки.

— Прочтите это! — сказал он ему на прощание, закрыл чемодан и поспешно сошел с поезда. — Загляну к вам в Гибе! — уже с перрона крикнул он Пиханде, глядевшему на него из открытого окна.

Дома по вечерам Само Пиханда стал робко листать дарованную литературу. Через какое-то время обнаружил, что и отец с не меньшим интересом засел за атеистические книжки и газеты. Он забавлялся, читая их, как никогда прежде.

— Буду не только географом, но и атеистом! — радостно восклицал отец. — И нашим фарарам дам почитать, — гоготал он, — пускай намотают на ус!

Мать Ружена все чаще воздевала руки к небу и истово крестилась.

— Ох и поплатишься ты, антихрист! — грозилась она мужу.

Мартин Пиханда только улыбался. По вечерам в его комнатенке сходились Ондрей Надер, лесной управитель Петер Гунар и крестьяне Дула и Цыприх. Размышляли вместе об истине божьей. Одну атеистическую книжку Пиханда дал почитать и Желе Матлоховой. Через два дня она с ужасом вернула ее, а засыпая потом вечером, горячо молилась за себя и за Мартина.

Валент Пиханда меж тем закончил в Праге факультет права. Ребята из Жуфанковой артели переженились и когда порознь, а когда сообща хаживали на приработки. Народились у них дети, и жены давно свыклись со сластями-напастями семейной жизни. На крестины Мартиновы или Ивановы, не то, может, Даневы, нет-нет, это наверняка были Паволовы — ведь Павол, Палё, Палько, Палинко был первенцем Стазки и Юрая Гребена — ждали кумовьев. В большой кастрюле кипятила Стазка молоко. Дед Гребен, воротившись из коровника, разулся и поставил бурки прямо над печью, чтоб побыстрей сохли. У старика ножищи были дай бог, и носки бурок свешивались с полки, чисто заглядывали в кастрюлю с молоком. И вдруг — верно, бабка толкнула полочку — одна бурка возьми да и свались в молоко. Стазка охнула, а бабка вытащила бурку и сказала: «Повари-ка ты еще молоко, девушка моя, и никто ничего не заметит!» Поварили молоко с часок и изготовили какао. Пришли кумовья, ели белые пироги и запивали их какао. Хвалили-нахваливали — и ничего не заметили. Разве что Стазка в тот воскресный день была сыта по горло и к какао даже не притронулась. Ее брат Феро Дропа-Брадобрей так долго и сильно тосковал по пригожей и прельстительной мадьярке Юлче, что, не выдержав, отправился в Римавску Соботу и попросил руки у красавицы. Та согласилась. Но на Горняках [49] Северная Словакия. обвыкалась трудно и частенько долго и раздумчиво глядела в окно, обращенное к югу. От такой глубокой задумчивости и тоски, бывало, за работой терялась. Раз куру ощипала, вымыла да забыла выпотрошить. Стала варить ее вместе с кишками и опомнилась лишь тогда, когда дом чуть не взорвало от смрада. Целых два дня, ей-ей, проветривали Дропы помещение. Другой раз в большой горшок, в котором варили картошку для свиней, попал неведомо откуда помет. То ли по ошибке — с позволения сказать — корова туда опорожнилась, то ли виновата в том была ревнивая Кветослава, которую ради Юлчи покинул Феро Дропа, — установить не удалось. Наша красавица Юлча, пребывая в своем пресловутом ностальгическом забытьи, присыпала помет в горшке картошкой и давай снова варить. То-то вонища пошла, друзья! Ее даже увидеть было можно. Гибчанам пришлось два дня проветривать всю деревню. Вот так и получилось, что частица этого смрада вкупе с Юлчиной ностальгией перекочевали в двадцатое столетие. Ну да ладно, лишь бы похуже чего не стряслось!

После обеда на Сильвестра, около четырех, когда уже потихоньку смеркалось, Мартину Пиханде снова захотелось — в какой уж раз — покурить трубку. Он достал ее из ящика стола и над гладкой столешницей насыпал в ладонь щепоть табака. Порывшись пальцами в сухих листиках, выбросил два-три твердых корешка. Один сунул меж зубов, разжевал его, и пока во рту все ощутимей становился вкус и запах табака, набивал трубку верхом. Встав из-за стола, подошел к печи и положил на табак горящий уголек. И начал курить медленными, неторопливыми затяжками, прищурив глаза, в которых — когда он их открывал — ярко отражались печные сполохи. Трубка согревалась, тепло от нее проникало в пальцы. Вдруг его одолела дремота — трубка выскользнула из рук, упала и раскололась. Мартин Пиханда сперва даже не осознал, что произошло, и лишь тушил ногой тлеющий табак на полу. Потом нагнулся, поднял обломки и немо их разглядывал. Лицо его подернулось печалью. В кухню вошел Само. Увидев недвижно сидящего, озаренного печным пламенем отца, он остановился в дверях и спросил с опаской в голосе:

— Что случилось?

Отец горько улыбнулся, поглядел с грустью на сына, вздохнул и резким движением бросил поломанную трубку в печь. Сын сделал к отцу шаг, другой, но вдруг остановился, словно голос отца, упершись ему в грудь, не пускал далее.

— В этот последний день девятнадцатого столетия меня покинула и моя трубка. Сорок лет ни огонь, ни время не коснулись ее!

Сын молча повернулся и вышел. Сенями прошел в переднюю горницу. Старик медленно склонил голову, вслушиваясь в шаловливую возню внучат круг рождественской елки. Само опять появился на кухне. Постоял над отцом, потом опустился возле него на колени и вложил ему в руку новехонькую трубку.

— Думал поднести тебе завтра, — сказал он. — Кури ее все следующее столетие!

Отец взял трубку и с наслаждением вдохнул ее аромат.

— Уж эта, пожалуй, меня переживет! — сказал он печально и с благодарностью похлопал сына по плечу.

Само поднялся с колен, в дверях еще раз оглянулся на отца и затворил их за собой. В горнице сел к печи, подложил в нее щепок. Пятеро его детей — восьмилетний Янко, семилетний Само, пятилетний Петер, трехлетняя Эма и двухлетний Карол — притихли на миг, когда он, зажав голову ладонями, тяжело вздохнул. Собственно, не вздох то был, а громкий всхлип — он вырвался из его груди нежданно, как выкрик. Перепуганные дети уставились на него в изумлении, и лишь маленькая Эма отважилась коснуться его и спросить:

— Ты плачешь, папка?

Он отрицательно покачал головой и улыбнулся девочке. Она пытливо заглянула ему в глаза и побежала к своим братьям и сестрам. Через минуту они уже снова с визгом носились вокруг рождественской елки, тянулись к цветным стеклянным шарам, бумажной вате и зажженным свечам. Шары звенели, язычки свечек мигали, и поникшая елка, увешанная конфетами и пирожками, качалась из стороны в сторону. Само Пиханда не замечал ничего. Снова перед ним возникало удивленное, испуганное и печальное лицо отца, склоненное над сломанной трубкой. Снова и снова вспоминались ему отцовские руки, выронившие трубку. Он и сам не понимал, отчего этот пустяковый случай так растрогал и взволновал его. Неужто только потому, что отец лишился своей любимой трубки? Или он впервые ощутил, как состарился отец? А может, потому, что это случилось в последний день столетия? Он не ответил себе. Взор обратился к детям, которые снова нетерпеливо тянулись к стеклянным шарам, конфетам и печенью на ветках. Они подымались на цыпочки, вытягивали руки и шею, стараясь достать подарки, висевшие повыше. Дети пищали, охали, вздыхали, смеялись и стонали. Вдруг елочка повалилась набок. Дети сразу умолкли. Само встал. Двери отворились, и в них возникли Мартин Пиханда, Ружена и Мария. Дети взвизгнули и бросились с криком к дверям: