Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Ступай! Ступай! Ступай уж! — гнала она его. А уходил, боялась о нем и помыслить.

Но ежели он все-таки вплетался ей в воспоминания или представал ее мысленному взору, она всегда пугалась, охала в страхе и старалась побыстрее выкинуть его из головы. Хотя чаще всего не справлялась с собою. Хотела или не хотела, а Юло Митрон терзал ее воображение. То она видела его печальный застывший взгляд или пылающие глаза, отчаянное лицо, то слышала жгучие слова: «Моя, моя, моя!» Тогда она стыдилась самое себя, испуганно ощупывала лицо, закрывала глаза и чинила себе всяческие укоры.

А тут еще напасть: повадилась ходить к ней грузная Матильда, ревнивая и злобная Митронова жена. Пришла как-то ненароком, не то потолковать малость, не то занять какую ерунду, да вдруг и брякнула, будто невинно и вроде бы равнодушно:

— А моего Юло тут не было?

— Был! — обрезала ее Кристина.

— А зачем приходил?

— Матея искал!

— Матея?

— И тебя!

— Меня?

— Ей-богу!

— А чего хотел-то? — все допытывалась Матильда.

— А я почем знаю?

— Не сказывал?

— Нет! — огрызнулась Кристина.

— Ну а вчера? — не унималась Матильда.

— Что вчера?

— Тоже приходил?

— Вчера?

— Ну, вчера!

— Не помню!

— Не было его дома вечером! — вздохнула Матильда.

— Мой-то Матей был.

— Правда?

— С вечера и до рассвета!

— А я-то думала, что оба были в корчме.

— Тебе разве твой ничего о том не сказывал?

— Только и знает что дуется на меня, тварь божия!

— Ох, уж эти мне мужики! — вздохнула Кристина.

— Як нему как лучше, а он ко мне все дурнее, — горько посетовала Матильда. — Мирволю ему — делай, что хочешь, подношу, что душе его угодно, кажись, последнее отдала бы, а он знай станет на веранде и пялится, пялится невесть куда, и ни словечка в ответ, а то, поди, и вовсе меня не слышит, или вдруг запропастится, и нету его весь день, весь вечер, всю ночь… Намедни ночью пошла за ним тишком, вся душа в страхе — не сбрендил ли или кабы чего не выкинул… Ведь эдак от злости недолго и деревню подпалить или кого покалечить, а он все ходит круг дома, там-сям постоит, снова пойдет и так до самого утра…

Матильда душераздирающе расплакалась.

Кристина глубоко вздохнула, оставила женщину во дворе и потихоньку шмыгнула в дом; когда через минуту выглянула, Матильды уже и след простыл. Кристина вышла на придомье, понуро уселась на деревянную табуретку, уставилась щурясь на закатное солнце и все думала, думала, но чем бы она ни отвлекала себя, совесть грызла ее неотступно. Ужас сдавил горло, да так, что и плакать было невмочь.

Взглянув на дорогу, увидела подходившего мужа. Хоть и не часто, но по меньшей мере раз в год Матей Срок напивался до чертиков. Вот и теперь он брел, шатаясь из стороны в сторону, ухватился даже за дощатый забор, чтоб как-то устоять на ногах, но мимо жены прошел без единого слова. Она вошла за ним в дом — Матей сокрушенно сидел за столом, обхватив голову ладонями. Волосы свисали ему на лоб, и весь он как-то избоченился. Кристина встала над ним, протянула к нему руки, хотела дотронуться, показать, что она рядом с ним в этом их неладном счастье-несчастье, но он вдруг поднял на нее глаза и спросил резко:

— И что ты всегда такая понурая, Кристина?

Она отступила на шаг, другой, оперлась о печь.

Матей Срок выпрямился, злобно поглядел на нее, грохнул тылом ладони в стол и заревел:

— Тебе что, не по нутру наше житье?! Плохо тебе в этом доме?! — И он ошалело, вслепую, бросился к ближайшему сундуку и кулаком разнес на нем крышку. Потом вмиг успокоился, дал себя уложить в постель и вскоре уснул. В такие минуты Кристина бодрствовала возле него и, наверно, жизнь отдала бы, чтобы принести ему хоть каплю счастья. И все гладила его впотьмах, гладила, пока сама не засыпала…

На другой день Матей Срок был обходителен, тише воды, ниже травы. Тут же починил крышку на сундуке и с самого утра во весь рот улыбался Кристине.

— Наболтал я тебе вчера, да? — спросил он жену за завтраком.

— Да что ты! — улыбнулась Кристина.

И сразу стало хорошо. И еда Матею до того по вкусу пришлась, что радостно было смотреть на него.

А месяц спустя к ним и впрямь вроде бы заглянуло счастье. Однажды, когда Матей воротился из лесу, Кристина кинулась ему на грудь. Обнимала его, целовала и все смеялась, смеялась.

— Ну что такое, хоть словечко скажи? — молил он.

И только насмеявшись досыта, даже всплакнув от счастья, она прижалась к Матею и тихонько шепнула ему:

— У нас дитя будет! Это после десяти-то лет… — Кристина расплакалась.

— Господи, и ты это только сейчас?… — взревел он. — Только сейчас мне это говоришь?! — заскулил он и давай чудесить на радостях.

Длилось это неделю. Сперва полдня он носил Кристину на руках и с восхищением глядел на нее. А потом день за днем звал ее в луга, в лес. Находились и надышались они тогда всласть и что ни вечер возвращались истомленные, но довольные.

И вдруг словно бы все переломилось.

Через неделю Матей опять пошел на работу; с неведомым ранее смаком надсаживался он до устали, да еще смеялся при этом. Иной раз вдруг замрет, задумается, недоверчиво качая головой, и опять счастливо, с облегчением рассмеется.

Кристина открылась матери, и та сперва думала, что дочь обманывает ее, но потом поверила, хотя, видать, не по душе ей было признать то, что наконец пришлось признать.

— Так это Матё все ж таки, выходит, мужик!

А Кристина только улыбалась.

Дни становились все короче.

Как-то после обеда на исходе ноября вешала Кристина белье. Повевал холодный ветерок и откуда-то издалека приносил запахи сожженной картофельной ботвы, тлеющих маковок и печеной картошки. Кристина жадно втягивала ноздрями в себя эти запахи, прищуривала от наслажденья глаза и не заметила, как кто-то позади остановился.

Вдруг почувствовала, оглянулась и вскрякнула.

Позади стояли трое мужчин: Юло Митрон, Друс и Дудач. У всех троих головы обнажены. В руках они комкали шапки. Глаза опущены.

Она смотрела на них изумленно и исподволь начинала понимать.

Она зашлась бы криком — так кольнуло под сердцем, но удержала вопль в себе.

— Где он? — спросила тихо.

— Везут! — отозвался Митрон.

Привезли его мертвого.

Матей Срок лежал недвижно, но вид был такой, словно он только и выжидал знака, чтоб встать. Улыбался. Дикая боль, убившая его, не успела стереть улыбку, радость с губ, умильность с лица. И хотя его придавило дерево, переломив пополам, лежал Матей так гордо, словно хотел лишь чуть отдохнуть.

Через три дня Матея Срока похоронили. На четвертый Кристина выкинула. Долго плакала, отчаивалась, но потом, сама не зная почему, успокоилась.

«Добрый день, дорогой наш сыне! Сердечно приветствуем и вспоминаем тебя. Мы пока что все здоровы, чего и тебе от души желаем. Только свинья, которую мы купили в Бобровце, сожрала куру с пером совсем и чуть было не скапутилась. Неделю не жрала, все валялась на дворе и в саду. На ночь мы ее прикрывали, потому как трясла ее лихоманка. После очухалась и теперь жрет злее прежнего — ведь за ту-то неделю порядком истощала. Выходит, урона у нас не случилось. А вот у старого Ондрея Надера, бывшего старосты, — так да. Его сына Йозефа ты знал и небось помнишь. Это тот самый, что сильно убивался по красивой жидовке Марте Гершовой, которую от него просватали в Жилину. Вдруг Йожко пропал. Цельную неделю где только не искали его, но чтоб в коптильне — такое никому и на ум не пришло. А там Йожко удавленный. Промеж окороков и колбас повесился. Целую неделю топили коптильню, вот Йожо-то и закоптили. Весь от дыма и сажи был расписанный. Чисто шоколадный. Больше никто не помер и даже не забрюхател. Других новостей на сей момент нету, вот только прошу тебя, чтобы ты мне в этой Праге поискал карту Австралии, а ежели будет, и Филиппин. У меня имеется одна старая португальская, да уж такая истрепанная, что иные места не могу прочитать даже в окулярах. Ну так держись и приезжай, как управишься с делами! Твой отец Мартин Пиханда и остальная семья».