Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Издох? — спросил Валент, опустив миску на снег к самому концу цепи, словно пес был там и по сию пору.

— Вовсе нет! — махнул рукой Само. — Словно бы испарился… Несколько дней не выпадало тут снегу, собачьи следы были ясно видны. Когда я в тот день пришел сюда, следы вились вокруг конуры, но пса нигде не было. Вроде бы никуда не убегал, и крыльев у него тоже не было…

— Брось! — нахмурился Валент. — Что-то ты выдумываешь!

— А к чему мне? — спросил серьезно Само. — В церковь не хожу, ни в какие чудеса не верую.

— Странно! — сказал Валент и задумался. — Собачьи следы, говоришь, были только вокруг конуры?

Само кивнул.

— Может, пес учуял покойника, сорвался, прыгнул аж на лестницу и дал деру…

— Не видывал я, чтоб собака без разгону прыгала на десять метров!

— Значит, украли его! — сказал Валент. — Вы все примолкли возле отца в доме, вор воспользовался случаем, огрел пса по голове, сунул его в мешок и исчез.

Говоря это, он так разошелся, что нечаянно наступил на миску с демикатом и перевернул ее. Демикат впитался в снег, а куски хлеба стыли на морозе. На белом снегу осталось большое пятно.

— Может, оно и так, — уступил Само, улыбнувшись. Вдруг ему стало жалко растерявшегося брата. Он поднял миску. — Ничего, — проговорил он мягко и указал на хлеб, — весной куры склюют…

Валент хотел еще что-то добавить. Как раз сейчас кое-что и пришло ему на мысль, но, увидев, что Само направляется к дому, молча пошел за ним. Сделав несколько шагов, обернулся. Конура стояла опустелая, и только рядом, посреди мерзлого собачьего помета, благоухал демикат.

Ясным, солнечным январским днем 1904 года — к тому времени Австро-Венгрия здравствовала уже немало столетий — в Верхней Венгрии, а иначе в Словакии, покатили на лыжах по глубокому снегу братья Само и Валент Пиханды. Сперва с натугой, еще не промявшись и не обретя второго дыхания, они поднялись над селом, взойдя неторопливо на Кралёву, потом недолго спускались по откосу и вскорости опять стали восходить по Ружьяковой ложбине. К мосткам над Вагом слетели в отвес. На мостки взбираться нужды не было — речку прочно сковало морозом. Казалось, прозрачный лед пророс до самого дна. Ан нет: подо льдом шевельнулась рыбка. Блеснула и замерла. Оба присели на корточки, с минуту разглядывали рыбку, а потом застучали по льду, чтоб вспугнуть ее, но она и не шелохнулась. Братья прыгали над ней, гомонили, горланили, пока потеху не прервали пронзительные звуки паровоза. Спустя минуту над ними вдоль откоса прогрохотал поезд. Они до изнеможения махали ему.

Само заметно погрустнел.

— Как завижу поезд, такая тоска меня разбирает, — сказал он тихо, — что враз бы шарахнул за ним и бежал, бежал на край света…

— Неужто даже в Америку, как другие? — улыбнулся Валент и резко стеганул палкой по снегу. — И тебе уже дома невмочь?

— Нет, я останусь тут! — сказал упрямо Само и рванул на лыжах так ходко, что брат поотстал на несколько метров. Но вскоре Само оборотился, улыбнулся, — А ты бы уехал?

— Я? — рассмеялся Валент. — Мне хватает того, что у меня есть, да и потом — родина превыше всего!

— Родина, родина, родина! — взорвался Само. — Что это за родина, когда с пятью детьми еле сводишь концы с концами, когда в школе дети не могут говорить, читать и писать на своем родном языке, когда у тебя нет права голоса… А потом еще удивляются, что словаки охотно ходят в церковь?! Да это же единственное общественное место, где хотя бы иногда говорят по-словацки. Да к чему сейчас скулить?! Мы же вышли с тобой поразмяться, так ведь?! Что зря душу травить…

И Само опять улыбнулся. Похлопал младшего брата по плечу, натянул рукавицы и снова двинулся. Валент слушал брата сперва удивленно, то возражая ему, то соглашаясь, но теперь тот был уже в добрых двадцати метрах от него. С невероятным усилием Валент догнал брата и, тяжело отпыхиваясь, прокричал ему:

— Ты что, социалист, Само?!

Брат, обернувшись, сперва лишь широко улыбнулся… А увидев удивление и даже испуг на лице Валента, от души рассмеялся. И смеясь взбирался по долине, заваленной снегом. Он опять оставил далеко позади себя нетренированного Валента, но тот поднатужился и все-таки догнал его.

— Слушай, Само, никак ты социалист? — кричал Валент в спину брату.

Само перестал смеяться, остановился и воткнул палки глубоко в снег; нагнулся, набрал в ладони сыпкого снега, слепил хрупкий снежок и прицелился в запыхавшегося Валента.

— Испугался, что однажды отберу твой пай на фабрике? — засмеялся он.

— Нет, этого я не боюсь! — решительно возразил Валент. — Капитал одолеет всех мечтателей и фантазеров. Капитал сам себе извечно будет защитой! И когда будет словацкий капитал, будут и словаки!

— Ну, Валент, ты заговорил как матерый капиталист! — сказал Само, уставившись на брата.

Валент развел руками:

— Что поделаешь?

Они вновь тронулись. Шагали и восходили медленно, не торопясь. Само впереди словно бы вдруг притомился, и потому расстояние между братьями не увеличивалось, не уменьшалось. Чем выше они поднимались, тем холодней становился воздух. Валенту порой казалось, что, сделай он ненароком более резкое движение, хрупкий воздух осыплется в кучу, словно стекло, придавит его, и он задохнется под его осколками. Он улыбнулся этой воображаемой картине и стал приглядываться к округе. Братья бодро прошагали Переднее взгорье, наискось перерезанное дорогой и заваленное лесом. Кверху на Среднее множились на снегу следы. Если заячьи и лисьи кончались где-то у Вага, то здесь, наверху, в глубокой чаще виднелись следы косуль да оленей. Доскользив до Заднего взгорья, где на обширной, в два гектара, поляне стояла кошара, они затосковали по огоньку. Само отворил кошару, заглянул.

— Добро! — сказал он и стал отстегивать лыжи. Прислонив их к кошаре, вошел внутрь. Бросил в очаг кусок бумаги, несколько щепок и сухих чурок. Вздул огонь быстро, еще до того, как вошел в кошару Валент. Само слышал, как снаружи он отряхивает лыжи, насвистывает. Когда брат наконец открыл дверь, Само поразило, почти ослепив, солнечное сияние; вместе с белым снегом оно словно гикало от радости, раздвигало поляну во всю ширь, сгребало в охапку весь мир разом.

— Красота-то какая! — ахнул Валент, ввалившись в кошару.

— Ясный день, и впрямь замечательный! — согласился Само.

Валент подсел к крепчавшему огоньку и стал согревать над ним руки; потирая ладони, он то и дело взглядывал на брата, потом вдруг взял да выпалил:

— Иной раз жалею, что не остался крестьянином или не стал каменщиком, как ты!

— Жалеть нечего! — улыбнулся Само. — Тогда и тебе пришлось бы стать социалистом… А этого ты боишься!

— Дорогой брат, все это одни фантазии! — вздохнул Валент. — Я пока не жалею о том, что делаю. А сейчас вот не нарадуюсь, что дома. Чувствую себя здесь куда безопаснее. Поверь мне! Воздух чистый, подтатранский! А в Праге одна копоть и дым, грязь да пыль. Губительный воздух. А сама жизнь! Сложная, неестественная, сплошное притворство. А тут такая красота! Чистехонький снег, благостный зимний воздух, синее небо… Жить бы здесь да жить… В радости и веселье!