Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Так ты вздумал срамить меня! — кричала она, таская его за волосы. — Передо всеми учениками вздоришь с паном фараром, в боге сомневаешься! С нынешнего дня всякий вечер будешь молиться вслух и каждое воскресенье ходить в церковь…

— Не буду! — упорствовал Петер.

— Молчи, не выводи меня из себя! И марш в угол, на полено!

Она заставила его битый час стоять на коленях и, только услыхав шаги Само со стороны мукомольни, велела встать. «Ох и мужики у меня!» — вздохнула Мария и принялась собирать полдник.

Вечера стали долгими, и Мария с дочерью Эмой отправились на супрядки. Шли быстро — за полчаса уже добрались до села. Когда проходили под католической звонницей, до них донеслись крики и брань. Это пастухи Павол Швода и Штефан Пирчик, напившись, бессовестно горланили на колокольне. Минуту спустя свару оборвал звон, но и он вскоре прекратился. Мать с дочерью удивленно остановились и поглядели на звонницу, откуда пьяный Швода возглашал:

Раздались удары колокола, и вместо Шводы в окне звонницы возник Штефан Пирчик. Хмельным громовым голосом он прокричал:

Под звонницей прошмыгнул священник Доманец. Задрав кверху голову, он угрожающе поглядел на окно и скрылся в дверях.

— Поделом им! — сказала Мария. — У, охальники, еще шести нет, а они уж вон как дурью мучаются! Пойдем, дочка!

Доманец был справедливо разгневан — звонить полагалось в девять вечера, и лишь потом ночной сторож выкликал свой стишок. Однако ночные сторожа и караульные в последнее время донельзя распустились и озорство свое перенесли с коров на колокола. Как только похолодало, они вздумали раскладывать под колоколами костерок; напившись, горланили у огонька непотребные песенки и изгаживали звонницу нечистотами. Священник Доманец не однажды со всей строгостью отчитывал их, возражал даже против того, чтобы со звонницы объявляли время. Но один колокол принадлежал общине, часы на звоннице тоже были общинные, и раз в неделю кто-то должен был их заводить. Ночных сторожей и караульных было по двое, только первые трубили в трубу, а вторые свистели в свисток. Вечером по селу ходил еще и сельский пост, следивший за порядком по решению схода. Сторожа и караульные к тому же, как правило, пасли еще и стадо, получая мзду с общины. Было их четверо, и каждый из них обязан был вырыть каждую четвертую могилу на кладбище. Через день попарно они несли службу на звоннице или на сельских улицах. Со звонницы сторожа, когда бывали трезвыми или не заваливались спать, первыми замечали пожар в селе и начинали сполошно бить языком об одну стену колокола. А караульные на улицах, если до тех пор податливые вдовушки не утягивали их куда-нибудь под сень кустов, кричали: «Пожар, пожар!» В селе до того страшились огня, что сторожам и караульным даже прощали попранную ими общественную нравственность. Сельский сход в ответ на протесты священника постановил и приказал запротоколировать такое решение: «Распутные сторожа на колокольне или греховодники-караульные на улицах лучше, нежели село, сгоревшее дотла!» Решение обжаловано не было. Но священник Доманец не сложил оружия, он твердо стоял на своем: «Теперь, когда лютеране заимели звонницу, пусть возглашают и с нее. Месяц мы, месяц они!»

Члены общинного совета, обложившись хлебом, колбасой и палинкой, долго прели над новым аргументом священника. Но, пока они скинут проблему с повестки дня, поведаем кое-что о лютеранской звоннице. После пожара 1902 года, уничтожившего деревянную звонницу, лютеране решили на ее месте поставить каменную. Складывалась на звонницу вся лютеранская церковная община. Пожертвования сперва текли рекой, потом лишь капали и наконец совсем иссякли. Пастор Крептух ходил из дома в дом и клянчил на вожделенную звонницу. Призывы к христианскому долгу в конечном счете возымели действие, и в 1905 году звонница была достроена. Внутрь вставили четыре колокола, а вот на часы средств уже не хватило. До того как сняли леса, четыре девушки вознесли наверх на деревянных носилках позолоченный крест, и слесаря укрепили его на позолоченном куполе. Звонница была готова. Двое членов церковного конвента сбросили сверху сперва пять бутылок вина — одна, надо сказать, не разбилась, — потом стали раскидывать мелкие монеты, и народ, собравшийся под звонницей, дрался из-за них. Какое-то время спустя конвент решил расписать храм изнутри. Пригласили из Бистрицы богомаза, который обновил орнаменты и написал новую алтарную икону. Священник и члены конвента в удивлении остановились перед завершенной уже иконой и спросили богомаза: «Мастер, почему господь наш Христос на кресте не истекает кровью из раны в боку, как на прежней иконе?» И богомаз ответил: «Это Христос незадолго до того, как он сказал: «Совершилось!» А тогда у него еще не было раны в боку!» Члены конвента поглядели друг на друга, на священника и все молча согласились. Богомазу заплатили, он же возблагодарил за доверие. Тут в церковь вошла молодая и прекрасная уборщица Божена. «У меня только одно желание», — сказал богомаз. «Какое?» — спросил священник. «Сыграть на новом органе!» — «Что ж, сыграйте!» — кивнул священник. Проходя мимо зардевшейся Боженки, богомаз успел прошептать: «Это для вас, Боженка!» Священник раздувал ему мехи, и он играл песенку: «Любовь, о боже, любовь…» Боженка расплакалась. По меньшей мере десять дней, ни дня не теряя, Боженка с богомазом зачинали в ризнице первородного сына. А сын этот… Одну минуту! Общинный совет уже дозаседал и постановил: «Настоящим доводится до сведения, что отныне на католической звоннице пить, распутничать и гадить запрещается под угрозой штрафа в пятьдесят гульденов. Помимо того, село обязуется за свой счет звонницу вычистить и расписать изнутри, а также платить повышенную аренду за все ее просторы!» Точка!

Мария с дочерью тем временем пришла к Кристине на супрядки, где уже весело тараторили ее подружки: Стаза, Ганка и Зуза. Мария похвалила сынка Кристины и, постучав три раза пальцем по дереву — чтоб не сглазить! — села под куделю. Прерванная на полуслове Зуза продолжала свой рассказ: «… так вот, как было говорено, жена столяра боялась грозы и потому перед грозой всегда хоронилась в шкап. Столяр, бесстыдник и озорник, еще долго после грозы бухал веткой по шкапу. Бедняжка со страху, с разрешения сказать, обсикивалась…» Женщины прыснули в ладони. «Но вот однажды, — повела Зуза рассказ дальше, — на нее с перепугу напала падучая, и бабонька померла. Стала она вилой и вместе с другими вилами жила в старой иве неподалеку от дома столяра. По ночам с вилами танцевала и пела. И как-то раз столяр услыхал ее голос, пошел на него и открыл, что жена после смерти хоронится в иве. Он взял топор и, подступясь к дереву, заорал: «Жена моя, выйдешь ты наружу или нет?!» Он орал так с неделю, а когда и через неделю жена не сказалась, взял да и всадил в иву топор. Колол, рубил, колошматил — и после каждого удара из ивы хлестала кровь. И где только кровь касалась столяра, тут же напрочь присыхала — до своего последнего часа он уже не смог ее смыть!» Эма так забоялась, что даже споткнулась в полутьме горницы на щеть [108] Пук щетины, залитый с комля смолой. для чесания льна. Мария вскорости собралась домой. Эма всю дорогу жалась к ней, а мать ласково ее успокаивала: «Не бойся, доченька, погляди, как светит месяц!» — «Вижу, мама, — говорила Эма, — но все равно боюсь!»