Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф

— Я не знаю, что у тебя было с дедом, — опять принимаюсь подметать грязный пол. — Но Соломин лучше, чем ты думаешь… Взять того же Бориса Можаева. Он же почти откровенный антисоветчик был. Его все редакторы журналов печатать боялись.

Юрия Любимова (главрежа театра на Таганке) драли в хвост и в гриву за то, что поставил пьесу Можаева. А Соломин помогал ему печататься. Несколько серьезных вещей на грани фола протолкнул в журналы. В конце концов они даже друзьями стали.

— Ура советской цензуре! — мрачно провозглашает Анна и закуривает.

— Ничего постыдного в цензуре нет, — отбиваюсь я. — Даже Достоевский, говорят, цензором был…

— Ха! Достоевский никогда не был цензором, — пристукивает каблуком Кармен. — Достоевский был каторжанином… Он только говорил о необходимости цензуры.

— Ты-то откуда знаешь? — вскипаю я.

— А я что, пальцем деланная? Мы все учились понемногу… Я, например, на филологическом. Но заочно.

— Представляю себе учебу заочно.

— А с ребенком на руках много не научишься, — срезает меня Кармен.

— У тебя есть ребенок? — и я распрямляюсь.

— Да еще какой! Двенадцатый год пошел. Скоро девок за попки щипать будет; — Анна смотрит на меня с вызовом.

— Сколько ж тебе Лет?

— Галантный вопрос, ничего не скажешь, — фыркает Кармен.

— Да ладно тебе, — я снова наклоняюсь к венику. — Могла бы принять за комплимент.

— Спасибо! — с нажимом говорит Анна и, стряхнув пепел сигареты на грязный участок пола, опять начинает ходить туда-сюда, как маятник.

— А где он сейчас, твой сын?

— С матерью. Здесь, в городе.

— А мужа, конечно, нет.

— Конечно, нет.

— Сбежал? — и хочу сказать колкость по поводу трудного характера Анны.

— Погиб, — меняет мой настрой Кармен.

— В какой-то кавказской разборке?

— Погиб в боях на семейном фронте, — чеканит она.

— Не понял.

— Не понял, не понял, — кривляется Анна. — Убила я его, вот и все! — и останавливается в ожидании моей реакции.

Веник выпадает из моей руки. Я распрямляюсь и долго смотрю в черные безмятежные глаза.

— Давай еще раз. Я все-таки не понял.

— Чего тут непонятного? — Анна бросает окурок на пол и давит его каблучком. — Я зарезала своего мужа. Кухонным ножом.

— Почему? — во рту у меня пересыхает.

— История старая, как мир, — Кармен отворачивается и подходит к окну. Мне было восемнадцать лет. В голове — туман, между ног — зуд. В общем, пришло время любить, как говорила моя бабушка. И тут он — красивый и галантный, в очах — огонь.

Цветы, рестораны, машина к подъезду… А после свадьбы, как здесь принято, — «Женщина, ты должна знать свое место!» — Последнюю фразу Кармен произносит с кавказским акцентом. — Я принять этого, естественно, не могла, огрызалась. За что и получила по морде. Дважды. При гостях. — Анна поеживается и обхватывает руками свои плечи. — Ты же знаешь, как в некоторых мусульманских семьях: баба — это нечто среднее между человеком и домашним животным… Надеюсь, ты понял, какой у меня характер? Не выношу несправедливых обид и обмана. В общем, все у нас пошло наперекосяк. Началось с того, что я еще в загсе отказалась брать его фамилию. Я брыкалась, как дикая кобыла. Он в азарт вошел — ну чистый тебе ковбой — и давай усмирять. В очередной раз в драку полез — я ему нож под ребро и воткнула… И нет чтоб «скорую» вызвать, так я с перепугу ребенка на руки — и к матери. Он и кончился там, на кухне. Царство ему небесное…

Я слушаю Кармен и не двигаюсь с места; смотрю туда же, куда и она — в чернильную ночь за окном, холодную и светлую от снега.

— И что потом?

— Потом? Ничего оригинального. Семь лет дали. Три с половиной отсидела — и на свободу с чистой совестью.

И только теперь, глядя в заснеженное окно, я начинаю соединять обрывки нитей в запутанных клубках наших разговоров. Я прокручиваю в памяти ее речи о смерти и мне хочется полной ясности.

— Ты говорила, что дважды видела предсмертное выражение лица человека…

— Второй раз на зоне. Придушила одну стукачку. Лучшая моя подруга была. Я ей верила, душой приросла. А она предала меня. Господи, прости мою душу грешную!.. — Кармен вдруг резко поворачивается ко мне, и я шалею от выражения ее глаз.

— Ты шутишь? — спрашиваю с надеждой. От волнения у меня пересохло во рту, и я говорю, еле ворочая языком.

— Нет, майор, — Кармен кривит в улыбке чувственные губы. — Не шучу. Просто мне нравится, когда ты теряешься.

— Ну, знаешь! — я обессилено сажусь на край кровати.

— А знаю я вот что, — продолжает пулять в меня стрелами Анна. — Таким, как ты, нравятся яркие порочные женщины. И я совершенно не боюсь вызвать у тебя антипатию к своей персоне, а тем более отвращение. С нормальными домовитыми бабами вы скучаете. Как ты со своей женой маялся. Пока не найдете какую-нибудь прорву… И уж тогда — как бабочки на огонь.

— Так ты, значит, хочешь мне понравиться? — я тянусь к сигаретной пачке.

— Еще чего! — смеется Кармен. — У меня, дорогой, сегодня совершенно другие цели. Надеюсь, ты не выгонишь меня сию же минуту?

— Конечно, не выгоню.

— Ну, тогда не разводи перекуров, заканчивай свой санитарный час, и пойдем на штурм последнего бастиона империи.

— Ты это про Соломина? — я кладу незажженную сигарету в пачку и поднимаюсь с койки.

— А про кого же еще, — Кармен запускает руку в свою черную гриву. Так. Я должна привести себя в порядок. Враг не дремлет. Ванная у тебя там?

Я утвердительно киваю и начинаю сгребать мусор на старую газету. Закончив уборку, возвращаю веник Зульфие Тимуровне и натыкаюсь в коридоре на Прокуратора. Он уже почти трезв, но руки дрожат.

— Андрюха, что делать? Я не сомневаюсь, что пистолет у нее…

— Если ты опять поднимешь шум, мой дед действительно тебя арестует и доложит Генеральному прокурору, — пугаю Олега на всякий случай. — Получишь по полной программе!

— Да какой теперь шум! — безнадежно машет рукой Прокуратор. Я боюсь, что эта баба из ФСБ… Хотя, может быть, и «с той стороны»…

— С какой «стороны»? — недоумеваю.

— Наемница! Агент у бандюков! — розовые глаза Олега наливаются кровью.

— Ты что, сдурел?! — я начинаю подозревать, что у Прокуратора и в самом деле крыша поехала от пьянства.

— Андрюха, я не шучу: баба очень странная. Я таких не видел. Дерется профессионально, наглая, как танк… Что-то есть в ней бандитское…

Я молчу, потому что внутренне согласен с Олегом. К тому же я теперь знаю, что за Анной два «мокрых» дела. И сам себе удивляюсь, что отношусь к этому почти спокойно. Больше того, эта женщина мне нравится. Я прошел четыре войны, и люди, убивавшие других людей, давно перестали вызывать во мне настороженность. «Это грех», — думаю я про себя и возвращаюсь в номер, оставив растерянного Прокуратора наедине с его проблемами.