Марен Мод - Сальто ангела

— Девочкой.

Это их не шокирует. Они не задают вопросов. Это первые мальчики, которые предложили мне свободную дружбу, без всяких требований. Мы образуем симпатичное трио, без комплексов, без недоговоренностей. Между нами сложились простые отношения, лишенные всякого конформизма и всякой сексуальности, часто неизбежной в четырнадцать лет. Они вырастут людьми уравновешенными и тонко чувствующими разнообразие мира.

Я все больше погружаюсь в страх. Едва переступив порог дома, я начинаю ощущать себя загнанным зверем. Сегодняшнее воскресенье — день мрачного спектакля. Отец закрывается в ванной и спустя некоторое время выходит оттуда точно мученик, с окровавленным запястьем. Он только что вскрыл себе вены отверткой.

Зачем он это делает, словно провинциальный трагик, который восполняет недостаток таланта громким голосом и рыданиями?

Мать выскакивает из кухни в нарядном голубом платье. За нею стоит Морис. Я же в конце коридора наблюдаю эту картину как во сне.

— Папа!

Я обращаюсь к кому-то, кто не похож на моего отца. Он разглагольствует, размахивая отверткой:

— Я это сделал… потому что ни на что не гожусь. Я неудачник, мне нужно исчезнуть. В этом доме одни враги, у меня только мой маленький Франсуа, мой сын. Он единственная моя поддержка, я должен забрать его с собой, увести из этого прогнившего мира. Смотрите на меня! Вы смотрите на меня в последний раз, сейчас я умру…

Плачет ли он, собирается ли он и вправду умереть? Мама заталкивает Мориса в столовую. Его хрупкое сознание может не перенести подобной сцены. Он начинает волноваться. Мама же не очень напугана, но приказывает мне идти за врачом.

Кабинет врача закрыт, но доктор Ренуар живет в доме напротив, и я бегу туда, напуганный и униженный из-за необходимости беспокоить его лишний раз. Время обеда. Лифт и двор пусты. Все занимаются своими делами. Одни обедают, другие слушают радио. Из какого-то окна вырывается голос Пиаф, поющей, что на другой стороне улицы живет прекрасная девушка. Из другого окна слышится аккордеон. Я звоню в дверь врача, звоню снова и снова, хотя и понимаю, что его там нет. Мне нужно найти какое-то спасительное решение, ведь там, на девятом этаже, льется кровь… Он, может быть, на самом деле умирает. Зачем он это сделал? С некоторых пор он производит впечатление человека, сражающегося с целой невидимой армией. Я вынужден просить помощи у консьержа. Это еще более неудобно, потому что у него гости. Двенадцать человек смеются и шутят, сидя за столом. Семейное воскресенье, жаркое и торт с кремом, белая скатерть и звон бокалов. И посреди этого веселья появляюсь я, как запыхавшееся привидение, и говорю:

— Пожалуйста, можно позвонить? Доктора Ренуара нет, а папа…

Я не в силах продолжать.

— Что случилось, Жан? Твой папа болен? Это серьезно?

Я могу сказать, что это серьезно, ничего не уточняя, и я спасен…

— Иди к себе, мы вызовем «скорую помощь».

Странно, но из-за того, что я нарушил их семейное торжество своим драматическим сообщением, я начинаю страдать больше, чем из-за самой драмы. Нарушитель спокойствия — вот кто я. Это выражение моего отца — «нарушитель спокойствия».

Мне так не хочется подниматься к себе. Мне хотелось бы скрыться у Мишеля на седьмом этаже или у Патрика на пятом. У них мне хорошо, у них дома спокойно, нет никаких угроз, их родители, особенно отцы, не превращают их жизнь в сплошную трагедию. Но мне дали поручение, и я должен за него отчитаться. Я вхожу в лифт.

Мама произносит сухо:

— Успокойся, папа, ты смешон. От царапин никто не умирает.

Она ему не верит. Она не принимает всерьез ни эту кровь, ни эту нелепую рану. Отец успокаивается. Теперь спектакль продолжается без звука. Не говоря ни слова отец падает в свое коричневое кресло, мама быстро расстилает цветастое полотенце:

— Ты все запачкаешь.

Дети наблюдают за ним. Морис не сводит с него своих маленьких глаз хитрой обезьянки, его губы кривятся не то от презрения, не то от страха — не разберешь. Франсуа стоит с открытым ртом, ничего не понимая, он слишком мал. Мама ему сказала, что папа поранился. И я так сказал. У меня в голове мешанина, разрозненные эпизоды из жизни отца. В основном это слухи. Говорят, он был болен, когда я родился. Депрессия. Он болел, кажется, и во время войны, он весил когда-то около ста килограммов, а когда вернулся, то похудел на тридцать. Подробности он рассказывал мне сам. Как голодал, как однажды провел пять недель в лагере К 1001-Б, без воды и пищи, сгорая в лихорадке, на грани смерти. Потом я слышал, что его репатриировали в сорок третьем, а через несколько месяцев подземный немецкий завод, где он до этого работал, разбомбили, и все его товарищи-заключенные погибли. «Только я спасся!» Он часто вспоминает этот завод, где заключенные изготовляли алюминиевый порошок и синтетический бензин. Мне кажется, он не очень-то гордится тем, что спасся. Он пользовался двойным покровительством, французским и немецким. С тех пор его кумирами были доктор Ферье и какой-то барон фон Геминген, служивший в Компьене.

Приходит врач, маленький человечек в сером костюме, он не задает никаких вопросов. Пациент поранился отверткой, остальное его не касается. Он знает свое дело, дезинфицирует и перевязывает рану и делает укол в ягодицу.

— Благодаря лекарству, не надо накладывать швы, через несколько дней все пройдет. Подпишите здесь, пять тысяч франков. — И он уходит.

Обрывки других воспоминаний в моей голове еще более расплывчаты. Из того, что я слышу каждый день во время родительских ссор, мне не все понятно. «Я не из буржуазной семьи», «я не зарабатывал деньги за спиной у немцев», как дяди и кузины матери, которые «продавали лес во время оккупации», но зато он самый культурный из всех, потому что он — это само образование. Он пишет лучше, чем другие, он знает историю и искусство, а в области грамматики ему нет равных. Ему необходимо, чтобы его уважали. Это желание становится просто болезненным, каждое семейное собрание у «тех», родственников со стороны мамы, дает ему повод поразглагольствовать. Дядя-бухгалтер, дядя-ревизор, дядя-нотариус, зарабатывающие много денег и живущие в особняках, не перестают слышать от отца, что книги по истории значат неизмеримо больше, чем бухгалтерские книги, и что гораздо труднее преподавать, чем играть на бирже.

Дяди возражают: «Только дураки не зарабатывают денег».

Это вечная война, в которой мой отец кажется мне Дон-Кихотом, помешанным на своих ветряных мельницах. Единственный, кто обеспокоен его болезнью, это дедушка Александр, отец моей матери.

— Бедная Жюльетта, как ты будешь жить с таким мужем… и с детьми? Тебе нужен был бы кто-нибудь солидный, твердо стоящий на земле, чтобы поддержал тебя… с этим больным ребенком, да и Жан не очень-то силен.