Марен Мод - Сальто ангела

Я психически больной. Я должен понять разницу между «казаться мужчиной» и «быть мужчиной», «казаться женщиной» и «быть женщиной». Я чувствую, что в его глазах становлюсь все более виноватым.

Два раза в неделю мне приходится выслушивать угрожающие речи. Он не будет потворствовать моему желанию превратиться в женщину.

Стать женщиной — это безумие. Желать иметь влагалище — еще большее безумие, а операция — просто преступление.

— К тому же даже после операции вы не испытаете оргазма. Оргазм невозможен.

Негодяй! Почему же он не хочет спросить, испытываю ли я оргазм в моем теперешнем положении? Известно ли ему, что единственная возможность испытать физическое наслаждение, как бы мало оно ни было, заключается для меня в гомосексуальных отношениях, от которых я отказываюсь. Да, я от них отказываюсь. И я знаю, во имя чего я отказываюсь. Я пробовал, я рисковал своим душевным спокойствием, чувством ответственности и вины, чтобы узнать… Теперь я знаю, а он, пробовал ли он когда-нибудь? Какой смелостью он обладает? Он не пытался, как тот шведский журналист Хемминг Паллесен, побыть месяц гомосексуалистом среди нормальных людей. Я читал все, что он написал, этот сексуальный авантюрист. Его слова запечатлелись навсегда в моей памяти: «Реакция была ужасной, — писал он, — я чувствовал себя жертвой самого безжалостного расизма».

Это правда. И у жертв нет аргументов против расизма. Есть только два выхода: насилие или покорность. И официальная психиатрия хочет меня подчинить. Она хочет меня «нормализовать», задушить мою личность, превратить мое желание быть женщиной в извращение, заставить меня признать, что это извращение, а значит, чувствовать себя виноватым, больным и стараться выздороветь.

Он требует моего выздоровления, а я от этого страдаю. Я не выдержу.

Но поразительно то, что он тоже не выдерживает. Он чувствует себя морально опустошенным после наших противостояний. Странная усталость овладевает им. Он, психиатр, профессиональный «нормализатор», обещавший вернуть меня в семью и сделать так, чтобы я не вступал в противоречие с законом, не находит больше аргументов. Несколько недель мы вели жесткую игру, а чего же мы достигли? Он не получки ответов на свои вопросы. Он остался уверен, что транссексуал — это всегда скандал, что работа — единственное средство вернуться к нормальной жизни, а для этого надо подавить вес остальное.

Я же выхожу от него после каждого сеанса с еще большим чувством вины, мне стыдно, что я такой, мне стыдно за свои мысли и желания. И я все время себе обещаю: я не выйду на панель, я не противопоставлю себя обществу, как они это называют. Да, я стану чиновником почтового ведомства, да, я получу диплом юриста, да, я буду послушным… Да, я вам лгу. Да, я страдаю… Я купил черное платье в красный горошек.

Мой дорогой сын…

Из глубины своей личной трагедии мой отец, вероятно почувствовав что-то, тоже делает попытку помочь мне. Почерк у него теперь совсем не тот, который я знал в детстве. Он изменен лекарствами, беспокойством, заключением. Что он знает теперь обо мне? Нас разделяют почти десять лет. Он не мог наблюдать, как я рос, как изменялся. Мы виделись, только когда я приходил к нему. Обо мне мы с ним говорили примерно так: «Ты будешь мужчиной, мой сын». И вот теперь у меня появилось то же чувство, что в детстве, когда он хотел осмотреть мой член. Он мне пишет: «Мой дорогой сын, через несколько месяцев ты пойдешь в армию, и она сделает из тебя настоящего мужчину».

Армия. Все славные страницы семейной истории связаны с ней. Мы еще в траншеях четырнадцатого года и в танках сорок пятого. Дяди — полковники и военные врачи. Лучшие из лучших. Особенно один из них, вызывающий восхищение отца и одобрение всех остальных.

«Он знает людей. Он поведет тебя по жизни». Кто сказал это? Отец? Мать? Дядя? Я не помню. Они по одну сторону, я — по другую. Их объединяет общая цель — избежать скандала из-за непонятно кого: не то женщины, не то мужчины. Армия — это мужской бастион. Самый неприступный, самый могучий. Тот, кто прошел армию, — спасен, обелен, отмечен гарантией общества.

Я же наблюдаю, как… вырастает грудь. Моя грудь. Каждая инъекция гормонов совершенствует ее округлость. Она расцветает. Это моя самая большая радость, мое единственное удовольствие. Моя грудь живет, она чувственна, я готов на нее молиться.

Наконец-то я живу на Монмартре. Мне достаточно только перейти улицу, и я оказываюсь в баре, среди себе подобных, в этом месте ночной погибели, в теплом кругу пестрой семьи травести. Единственное место, где я перевожу дух, набираюсь сил перед обязательными сеансами с психиатром, единственное место, где я забываю те горы, которые мне еще предстоит покорить.

Первая гора — медицинская комиссия, весной 70-го, в конце учебного года. Вторая гора — обязательная практика в почтовом ведомстве. Я должен отработать на них восемь лет. И самая высокая, неприступная гора, мои Гималаи — это… как избежать армии?

В баре я прохожу за «полудевочку»-«полумальчика» и узнаю ужасные вещи. Я их слушаю так, как в детстве слушал страшные сказки моей бабушки про разных колдунов, отравленные яблоки, проклятия, ослиную шкуру. Я всегда их боялся. И эта такая же страшная.

— Как только ты туда попадешь — все, крышка. Во-первых, они тебя тут же вычислят. Даже если ты придешь с медицинским свидетельством, им на это наплевать. Или ты «годен», или тебя запрут в психушку «исправляться». Ты бесполый? Им плевать. Главное, что написано на бумаге. Я знаю, что некоторых они довели до самоубийства, другие так и остались в психушке, напичканные лекарствами. Третьих все-таки отправили в армию, и там каждую ночь их насиловали в спальнях, таскали в отхожее место. Я знаю, что некоторых избивали, знаю тех, которых изувечили. Об этом не говорят, предпочитают молчать. И сами солдатики помалкивают о том, что творится в армии. И офицеры не хотят «чернить образ французской армии». Твое тело принадлежит им. Оно принадлежит правительству, Франции!

Рассказчик знает, что говорит. Всех этих ужасов он избежал лишь потому, что в течение нескольких месяцев симулировал психическое заболевание, глотал таблетки, стараясь тут же их выплюнуть. Он так вжился в эту роль, что чуть не остался в клинике навсегда. Это маленький травести, худой и слабый, у него взгляд человека, потерявшего надежду. Он выступает в кабаре, продает себя, сидит на игле — для этого ему нужны деньги, и он сам уже не знает, то ли он торгует собой для того, чтобы продолжать колоться, то ли колется, чтобы бездумно торговать собой.

Я не хочу быть таким, как он. Но я его не осуждаю. Мне его жаль, я понимаю его отчаяние. Ему сделали подтяжку, у него маленькое кукольное личико без единой морщинки. Он любит одежду со всякими финтифлюшками, девушки постоянно издеваются над ним, это для него пытка. Он воплощение того, чего я больше всего боюсь в глубине души. Он все пережил, все перенес, у него нет возраста, и его зовут Урсула. Если же заглянуть в документы, он — Марсель. Его забирают, вменяют ему нарушение норм поведения, составляют протокол, выписывают штраф, сажают в кутузку, там над ним издеваются, он остается без своих наркотиков, а потом все начинается по новой. У него никогда не было, да и не будет сбережений, достаточных, чтобы сделать операцию, поселиться в роскошной квартире, купить себе норковую шубу и розовый телефон, как у профессиональных проституток высшего класса. Он выходит на панель, чтобы купить наркотики, и покупает наркотики, чтобы выходить на панель. Он все время думает о своих страданиях, а страдания продолжаются.