Артур Япин - Сон льва

— Подобно тому, как в каррарском мраморе скрывается бесконечное число образов, которые никогда не будут высвобождены из горы, — говорит Гала. — За тем единственным куском, на который показывает скульптор в мраморном карьере, потому что видит в нем возможности, прячутся тысячи, навсегда скрытые от нас.

Она вздрагивает.

— Столько всего остается неувиденным.

— Всегда будет кто-то, — говорю я и, чтобы успокоить, обнимаю ее, — кто увидев этот единственный образ, думает о всех тех других…

Это одна версия прелюдии к нашему первому поцелую. Но также может быть и другая: что нагибаясь над очередным рисунком, она каждый раз задевала меня своими упругими грудями с торчащими сосками, пока я не обезумел и не набросился на нее. Наверное, и в той и другой версии есть что-то от правды, или, продолжая выражаться на философском жаргоне, которым я часто завоевывал женские сердца: оба образа существуют, и в одном можно узнать другой.

Во всяком случае, вот что было на самом деле: как только наши губы встретились, ее дыхание учащается. Она откидывает голову назад, подставляя мне шею, и обеими руками расстегивает блузку, так что мои губы могут спуститься еще ниже. Одновременно с этим она кладет мою руку между своих ног, нетерпеливо, вжимает ее в себя и начинает двигаться коротко и бурно. Две минуты — и все закончено. Она лежит на столе, голыми ягодицами на моих рисунках и не стыдится, когда я раздвигаю ее ноги, чтобы получше увидеть падающие из нее сверкающие капли. Они скатываются с ее бедер. Под ней одна из фигурок, нарисованная мною по следам моих снов, пропитывается ими и расплывается от удовольствия. Я же, напротив, все это время остаюсь безупречно одетым. Можно ли найти лучшее доказательство того, что это не фантазия? Мне кажется, мир перевернулся вверх ногами! Она не предпринимает ничего, чтобы в свою очередь доставить мне удовольствие. Если бы мои глаза не наслаждались открывшейся им картиной, я бы решил, что меня использовали. Она садится, смотрит мне в глаза большими влажными глазами и благодарит поцелуем. Она берет мою руку, прижимает к своей щеке и некоторое время так и сидит. Наконец, она встает и аккуратно поправляет платье в знак того, что время игр прошло. Пока я раздумываю, доводилось ли мне когда-нибудь остаться в такой ситуации неудовлетворенным, я делаю свое самое обиженное лицо, но на нее это не производит никакого впечатления.

Она наливает нам вина, чокается и сияет, словно мы оба получили одинаковое удовлетворение.

— За любовь! — произносит она, я не понимаю, серьезно ли она.

Вскоре после этого она собирается уходить. Я провожаю ее до самых ворот, где мы прощаемся.

— Возможно, я потому актриса, — говорит она, — что уже столько возможностей нам пришлось оставить в камне.

— Но в этом как раз и отличие скульптуры от скульптора, — кричу я ей вслед, — один должен ждать, пока кто-нибудь в нем что-то увидит, а другой волен создавать сам.

Я иду в туалет вымыть руки, но у раковины передумываю и решаю остаток дня носить ее с собой. В зеркале я вижу мальчишку, который во время войны вбежал в антикварную лавку на Виа Маргутта.

«Я спасен! — звучит снова и снова у него внутри, пока он ходит туда-сюда между позолоченных завитков рококо* — Я спасен, я спасен!»

После недолгого дневного сна Максим просыпается. Первое, что он видит, когда открывает глаза, — это Галину косметичку. Он берет ее и трясет — выработанный жест, как он привык уже в течение долгах лет, чтобы услышать, достаточно ли у нее осталось таблеток. Он слышит, как они гремят в своих баночках. Их даже слишком много. Более чем достаточно. Успокоившись, он ставит косметичку обратно и переворачивается на другой бок. Пять, шесть секунд лежит спокойно, потом широко раскрывает глаза. Рывком хватает сумку и открывает молнию.

Не успела Гала выйти за порота Чинечитты, как па нее всей тяжестью обрушивается правда, словно посреди их интимной сцены кто-то поднял заднюю стену и впустил дневной свет с мчащимися по Тусколане автомобилями. До метро остается всего шагов пятьдесят, но Гала внезапно лишается сил. Суматоха вокруг рождает бурю внутри нее.

— Что я наделала? — говорит она.

Она опирается на стену кинокомплекса и стоит на углу у ворот, прижавшись к ней, словно ребенок, играющий в прятки. Каждому слову и ласке, совершенно бездумным, теперь она придает вес и значение. Но осуждает только себя. Вместо каждого своего жеста и фразы она придумывает десяток других, которые были бы гораздо лучше, остроумней, загадочней, умней и смешней.

Ей ни на секунду не приходит в голову, что Снапораз сейчас, возможно, точно так же стоит по другую сторону стены, как ее отражение, упершись руками в штукатурку. Она не подвергает сомнениям ничего из того, что делал или говорил режиссер, и рассматривает его поведение под лупой только затем, чтобы понять, какие он мог скрывать подспудные мысли. Чем рациональнее она старается проанализировать область чувств, тем больше ей кажется, что Снапораз был в совершенном шоке.

Ей кажется, что он с большим трудом оставался любезным, что он, должно быть, в эту минуту рассказывает Марчелло, как ему не понравилась девица из польдеров. [228] Польдер (нидерл. polder) — осушенный и возделанный низменный участок побережья.

И хотя разум говорит, что во всем мире не найти мужчины, которому бы не понравилась молодая женщина, набросившаяся на него, в споем сердце она чувствует, что снова не оправдала ожидания. Именно тогда, когда она была так близко к огню, она видит, как ее шансы исчезают и языках пламени.

«Что на меня нашло? — спрашивает она себя и плачет от бессилия и ярости. — Господи, как я могла позволить себе зайти так далеко?»

До того момента, как я слишком растолстел, чтобы носить плавки, я всегда был для этого слишком тощ. Много лет меня называли Ганди и Чубук. [229] Чубук — полый деревянный стержень, на который насаживается курительная трубка и через который курящий втягивает дым табака. Когда мне исполнилось шестнадцать, я видел, как другие парни обращали на себя внимание девушек, прогуливаясь голышом по пляжу в Римини. Я не смел. Из духа противоречия я упорно носил костюм-тройку, галстук и летние перчатки. Я изучал изображения Леопарди [230] Джакомо Леопарди (итал. Giacomo Leopardi, 29 июня 1798, Реканати, Мачерата — 14 июня 1837, Неаполь) — итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист. и д'Аннунцио, [231] Габриеле д’Аннунцио (итал. Gabriele d Annunzio) литературный псевдоним Гастано Рапаниета (Gaetano Rapagnetta, итал.) — итальянский поит, писатель, журналист, декадент, был близок Муссолини до фашистского режима. мужчин, которые никогда не обнажали у себя даже адамового яблока, тем не менее, женщины влюблялись в них пачками. Так даже в самый жаркий день я прогуливался туда-сюда по набережной с цветком в петлице. Под мышкой я нес альбом для рисования и за тридцать лир рисовал карикатуры купающихся.