Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют

— Еще как идят! Жарят на сковородке…

Тулуповой мальчишка принес порцию шашлыка в машину, она его съела одна, пока Кирилл возился с покупкой барана. Потом вышла на мороз, чтобы выбросить одноразовую тарелку и заодно помыть руки. Возвращаясь к автомобилю, она неожиданно столкнулась с земляком, отходившим от хирсановского джипа. Сковородникова она узнала сразу, несмотря на то, что тот был в спортивной куртке, вязаной шапке и высоко закутан шерстяным шарфом. Она узнала его моментально, как узнают своих детей в любой темноте и непогоде, он так же, как его отец Андрей Сковородников, шел медленно, спокойно, словно по пляжу.

— Ты, — удивилась она. — А чего ты тут делаешь?

— Работаю.

Она не понимала, как могла произойти их встреча здесь, на дороге.

— Где?

— Тут. Хотите, поехали с нами в Москву — мы тут с ребятами, — невнятно произнес Сковородников и показал на савиловский “Форд”. — В Москву, в общем, едем.

— Нет, спасибо. Не могу, меня ждут… — сказала она машинально — эта вторая случайность уже совсем никуда не укладывалась, была уже знаком, дальним и непонятным приветом из Червонопартизанска.

— Ждут, — повторила она.

— Тогда с Новым годом! — сказал Сковородников и своей династической походкой пошел к машине.

— Да. Тоже, — через длинные паузы говорила она. — Тебя.

Кирилл Хирсанов, довольный собой, со словами восторга загрузил в багажник завернутую в полиэтилен тяжелую тушу барана, и они выбрались на темную трассу, проехали по дороге несколько километров, и подогретый удачной покупкой Хирсанов придавил педаль газа. Тулупова, все еще не понимавшая смысла последней, случайной, как ей казалось, встречи, сказала своему кремлевскому другу:

— Ты знаешь, кого я только что видела? Помнишь…

Это было ее последнее слово. Она его еще один раз повторила, уже когда на огромной скорости, без тормозов они летели в белую придорожную бездну, повторила шепотом и протяжно, как начинают русскую песню, со вздоха, с сердечного порыва:

— П-о-м-н-и-шь…

Она видела, как бумажно мялась черная крышка блестящего в свете фар капота, как сыпалось стекло, словно дождь с градом. И ничего не было слышно. Перед глазами, уже полузакрытыми, летел белый тальк из сработавших подушек безопасности. Тальк, похожий на дым и облака. Она совсем не чувствовала боли. Совсем. Даже порезанный палец на кухне болел бы больше. Она чувствовала, что все крутится и летит. И долго. Долго. Летит. И мелькают слова, которые она то ли произносит, то ли они сами высвечиваются на какой-то приборной доске: “я. ты. смех. было. чудо. как все. беспокойство. возьми. саранча. и все. любовь. беспокойство. много. женщина. колбаса. ух. нашатырь. ночь. всегда. муж. солдат. здесь не храм. кольцевой. ведется следствие. вызывает тот факт. городом. тело”. И потом она видит его, узнает и говорит своим тихим, звонким, детским голосом:

— Здравствуй, Павлик.

— Здравствуй, Мила.

— Павлик, ты?

— Иди сюда, — говорит Павлик.

— Почему ты тоже говоришь “иди сюда”?

— Потому что только сюда можно идти. Всю жизнь шла сюда, остался последний шаг. Не держись, там ничего нет, — сказал Павлик.

— Почему? Почему нет? Там все было. Там…

— Не держись — я тонул смело…

— Смело?

— Да.

— Очень смело?

— Смело.

— У меня там дети. Могут быть внуки. Я их теперь не увижу.

— Увидишь, отсюда все видно.

— Правда?

— Иди сюда… Иди сюда…

— Идти?

— Смелее.

— Мне кажется, что у меня еще бьется сердце.

— Это не страшно, скоро это пройдет. Не держись.

— Ты меня ждал, что ли?

— Конечно.

— Но ты знаешь, сколько мне уже лет…

— Да, но ты пришла ко мне все той же девочкой трех лет.

— Ты что, меня еще любишь? Ты что, любишь меня? Ты… что ли…

— Мужчины существуют для того, чтобы любить женщин… Ты моя единственная женщина. Единственная на всю ту, короткую, и эту бесконечную жизнь. Ты — моя жена…

— Я жена?

— Да.

— Жена?

— Ты — жена ангела.

— Но я…

— Я так долго получал от тебя письма.

— Да, я тебе писала…

— Я их читал. И вот мы снова встретились.

— Но меня теперь нет… меня же теперь нет…

— Я знаю.

— Но… как мы будем? Как?

— Я знаю и это.

— Ты что, меня еще любишь?

— Ангельской любовью, самой сильной из всех. С наступающим, Новым годом, Мила! С Новым годом! Хорошо… Ты здесь, среди нас, — сказал Павлик.

Она оглянулась на окружающую ее синеву, на десятки, а может быть, сотни парящих над ней ангелов. Они смотрели на нее с радостью, умилением и тихо говорили друг другу: “она жена ангела”, “он дождался — она жена ангела”, “она писала ему всю земную жизнь — она жена ангела”.

“Это я, это обо мне говорят, что жена ангела. Они говорят, что я жена ангела, что я была женой ангела все эти годы на земле, все эти годы — я жена ангела. А что должна была делать жена ангела? Она должна ждать, она должна ждать своего часа. Она должна быть женой ангела. И только. Ей будут приходить ангельские мысли, у нее будут ангельские дети, и в ее доме всегда будет гореть свет от свечи, и всегда будет стоять настоящая ель на Новый год”.

Вдруг откуда-то сбоку, как будто в громкоговоритель, произнесли: “Тулупова, на вскрытие”.

Душа ее вся съежилась.

— Не бойся, это делают всем. Всем, кроме детей. Я обо всем договорился, тебя будет смотреть Бог.

— Договорился? — не поняла Тулупова.

— Он всегда смотрит в таких случаях, — сказал Павлик-ангел.

— Тебе не делали этого, нет?

— Мне — нет. Но я знаю, все будет хорошо.

Она полетела в синеву.

— Какая чистая душа, — сказал Бог.

— Она жена нашего ангела, — шепнули откуда-то сбоку и добавили: — Вы его знаете…

— Ох, это мирские подсказки… — отрезал Бог. — У нее ангельская душа — это видно сразу. Да, это видно, видно… да. А почему она только сегодня у нас?

— У нее было двое детей, она их воспитывала одна, — опять подсказали сбоку.

— И что? — как-то почти про себя сказал Бог.

— Ее убили…

— Вы мне будете рассказывать! — с одной очень характерной интонацией сказал Бог. — В общем, все ясно. Кто там еще сегодня? Я устал от вас и ваших просьб.

“Понимаешь, Павлик, я не знаю, о чем вы там думали на небе все это время. О чем ты там думал, я не знаю. Понимаешь, Павлик, жизнь никогда не кончается. И не начинается. Она же бесконечна. Вот я иду к тебе. Уже пришла, той же девочкой, что ты меня встретил в три года в Желтых водах. Я такая же, со мной ничего не произошло, как будто в жизни ничего не было. Никого не было — была только я. Я вернулась теперь в ту ангельскую картинку, которую видели наши родители, когда мы играли на ковре, на полу у тебя дома. Ты ждал меня — я искала тебя всю жизнь. Ты мой. И самый-самый. Тот, который. Который введет меня в мир любви. Где только любовь. Я и вхожу сейчас, с тобой. Дорогой, Павлик! Именно в этом мире мы существуем. Я иду к тебе навстречу. Навстречу особой страсти, которой мы не знали там, и вот теперь я понимаю, что ничего не теряла, ничего не искала, я, может быть, только ждала. Нет тела, оно ничего не просит, не говорит, мой большой бюст уже закапывают без меня, а я снова девочка, готовая летать с тобой по небу. Иду к тебе, и вот все. Все, что можно сказать здесь, сейчас. Это как письмо получилось. Последнее. Но я не знаю, я тебе это говорю или пишу? Не важно. Важно — мы с тобой”.