Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)

— Нет, туда нельзя, — сказал он с усмешкой.

Потом в ту комнату провели слабую девушку. И вдруг снова этот громкий стон, сдавленное мычание и грохот, будто повалили корову резать. Судорожные удары, сбивчивый топот, словно кого-то удерживали. И я вдруг понял, что в той комнате изгоняют бесов. “Это же интересно, я же ни разу не видел этого!” — я снова вскочил и пошел. И вновь образовался этот парень. “Нет-нет, тебе туда нельзя!” — насмешливо говорил он и непреклонно отстранял меня от того проема.

Я сел на свое место. Смотрел в книгу, а в груди нарастала тревога и холодный свет. Я заметил, что дрожу. Я понял, зачем я здесь сижу... я просто жду своей очереди, когда этот насмешливый парень и те двое крупных мужчин, что вели девушку, потащат меня в ту комнату и станут изгонять бесов. Я встал, что-то дрожало внутри, и шел свет, ослепляющий меня и обессиливающий. Я почувствовал тревожное и уже даже испуганное движение старушек за моей спиной, не напрасно сидевших там. Парень, внимательно присматриваясь к чему-то, вдруг пошел ко мне... Он что-то сказал и протянул ко мне руки, но я неожиданно и беспричинно отпрянул от него с истерическим омерзением. Я даже не отпрянул, а будто бы само пространство так резко дернулось и преставилось, что между нами оказалось приличное расстояние. Так иногда переставляется пространство в компьютерной игре. Я стоял спиной ко всем на маленькой кухоньке. А парень появился из ТОЙ комнаты, и за ним с ужасающей деловитостью и спокойствием шла женщина с сырыми руками, в платье без рукавов, глаз ее я не видел, лишь темноту усиков на губе. Меня чем-то удивила ее внешность, она казалась мне совсем не такой, будто бы мне назначили прием у одного врача, а занялся мною другой. Я почувствовал свой страх и резкое бессилие перед нею.

— Что, что тут у нас? — она относилась ко мне как к случайному, неожиданному пациенту, как к привычной и смешной помехе в ее главном занятии.

Я чувствовал свой и ее свет и свое покорное онемение перед нею.

Она прижала два пальца к моему лбу, а потом к груди, почти у самой выемки под горлом, будто прислушиваясь.

— Все нормально, — сказала она. — В нем этого нет. Иди...

Она вернулась в ту комнату. А я все еще стоял онемевший, но уже спокойный, чистый и светлый.

— Ф-у-ух, — радостно вздохнул парень, прислоняясь головой к косяку и глядя на меня. — А мы уж испугались, что ты убил кого-то, ты все твердил: погубил, погубил.

Мне стало радостно. Потом появились мужчина с женщиной и двумя детьми, они были с мороза, чистые, свежие, светлые и здоровые. Женщина присела на край стола. На руках у мужчины сидел мальчик. Лицо его сияло чистотой и здоровьем, он смотрел на меня необыкновенно ясными глазами. Я почувствовал свое родство со всеми этими чужими мне людьми.

Я вышел, уже смеркалось, почти темно. Угол серого панельного дома, с заснеженного пригорка осторожно спускались те две старушки, одна с палочкой. Я думал дать им денег и пожалел, все вертел в пальцах, пятьдесят или сто, и не дал, и вдруг заметил, что в моей правой руке большой складной нож. Его дала мне ТА женщина.

Старуха с палкой посмотрела на меня и приветливо сказала: “Ты приходи к нам еще”.

Во дворе гуляло несколько женщин с собаками. И вдруг одна из собак, черная овчарка, схватила меня за рукав, прижимая зубами все сильнее. Я увидел спокойное и растерянно отрешенное лицо ее хозяйки, девушки в бежевой дубленке. Собака перехватила меня за кисть, а потом за ладонь. И я увидел, что это вовсе не собака, а ужасающе уродливый, свирепый и коварный зверь.

— Да уберите же вы его от меня! — закричал я равнодушной, растерянно-заторможенной хозяйке. И вдруг вспомнил про нож. — А вот я его сейчас ножом! — и я замахнулся этим большим и тяжелым ножом.

Зверь отпустил меня и далее уж бегал игриво, как овчарка, не обращая на меня совершенно никакого внимания, будто бы меня и не было, и я уже не боялся.

— Смотрите, как она меня? — сказал я, показывая хозяйке свою ладонь. На ней были неглубокие и будто бы уже заживающие следы от зубов.

— А у меня, смотрите у меня! — ответила девушка, показывая руку в перчатке без пальцев.

Я отметил только, что пальцы уродливые, короткие, и кривые, заросшие мясом ногти.

Я не стал больше смотреть на все это и удалился”.

Радик проснулся. Было еще темно. Прибой бухал так, словно море приподнимали за край и хлопали о землю. Радик лежал на боку, будто сжимая радость, и улыбался, потом встал и вышел на балкон.

— Я верю, — сказал он.

Словно желая стать созвучным расцветающей красоте мира, словно выражая всю радость Радика, протяжно и тонко закричал муэдзин.

Когда Радик, сдав повторные анализы, удостоверился, что не болен, — он радовался не более пяти минут. Когда он был смертельно болен — он жил, а когда выздоровел — снова почувствовал себя мертвым. На смену постоянным мыслям о болезни, адреналину и нервной энергии, которые она ему сообщала, пришла прежняя пустота и лень. Будто закономерно, что он оказался абсолютно здоровым, будто бы закончилось временное умопомрачение и не подтвердились страхи мелкой личности. И зачем он был так зол на ранимого, одинокого и самовлюбленного Славу? Пока сдавал анализы, он заходил несколько раз к Матронушке, а потом перестал. Все чувства, которые обостряла болезнь, приглушились. Снова засверкали в воздухе плоскости невидимых стен, отделяющих его от жены, от этого мальчика, его родного сына, от живой жизни.

Как только выяснилось, что он здоров, тут же странным образом отменились все предложения о работе по профессии: и от американцев, и от Центра. Но Радик уже не отчаивался, как раньше, и даже улыбался, вспоминая Болдырева, Зоненфельда. Он хотел изменить жизнь, но жизнь изменила его, обстоятельства сломали гордого, самоуверенного и гениального человека. Снова он работал с Верой, только теперь в другом магазине.

У него стал толще член. Радик сделался проще, смелее, безогляднее — его бросало в какие-то необычные приключения, и женщины словно бы заново открыли его для себя; те же самые люди вокруг него необычайно изменились, будто сняли маскировочные костюмы.

Иногда Радик жалел, что повторный анализ не обнаружил антитела к ВИЧ. С болезнью он был тоньше, одухотвореннее, трагичнее и внимательнее к миру, в нем тлел огонек и освещал все прощальным светом. Казалось, что благодаря этой страшной смертельной отметине ему впоследствии открылось бы что-то, была бы дарована некая последняя тайна бытия. Радик чувствовал, что из него вынули что-то очень важное, и ему стало все равно, где зарабатывать деньги. Заниматься авиацией с прежним вдохновением он уже не смог бы, даже размышлять в том направлении было лень, и мысли стали банальными и грубыми, как у Болдырева. Он уже сам не пошел бы на работу в Центр, если б там платили меньше или график его не устраивал.