Фарид Нагим - Земные одежды

— Мам, а дяди Миши что-то не видать?

— Как, я разве не рассказывала тебе?! Умер!

Я посмотрел на черные стекла его дома.

— Одинокий он был. Из колхоза ушел зачем-то. Сестра ему, правда, помогала. Ее муж, начальник какой-то на тракторной станции, он ему трактор давал, еще там железки всякие, — мама вздохнула и покачала головой. — А потом попался, муж-то, черт его знает за что. Все у дяди Миши забрал шумором. Отец говорит, Мишка кое-как вспахал свое поле и напоследок зерном сверху побросал, чтоб не пропадала земля, что-нибудь да вырастет.

Мимо дома, срывая ветви клена, пробежала корова.

— Чет наших нет, — вспомнила мама. — Коров ему дали с колхоза. Сам ведь и доил их. Здороваться, говорит, не могу, пальцы ноют с непривычки. А весной прибежал к нам, поздно уже, руки в крови, — мама прерывисто вздохнула и долго отирала руки о передник. — Иди, папе говорит, а я попиху баб Саню и ветеринара позову. Оказалось, у коровы его двухголовый теленок родился. Ужас какой-то! Потом пить начал, бищара. Си-ильно закладывал. На папу бурчал, зря, грит, я Кузьму не послушался, на хрен вас с вашим фермерством. Ну и уехал к сестре, а там и умер вскоре, пьяный под машиной. Даже дом не продал. Сестра прода-аст.

— Да-а, не ожидал.

— Много умерло за это время. И все молодые. Пьют до усрачки… К бабе с дедом завтра сходи, они давно тебя ждут”.

Вот уже неделю Танюха не ночевала дома. Димка с удивлением открыл для себя прелесть одиночества. И оказалось, что он вполне себе приличный мужчина. Он теперь не пил воду из носика чайника, не разбрасывал носки по углам, словно бы это Танюха своим присутствием провоцировала его на совершение мелких мужских проступков. Он вдруг перестал голодать. Раньше Танюха если и готовила, то это было мучительно долго и сопровождалось всякими занудными поручениями. Вдобавок она не разрешала перекусывать бутербродами. Теперь Димка и сам не перекусывал, едва почувствовав голод, быстро готовил что-нибудь вкусное сам себе. У него появилась лишняя энергия. Он помыл в ванной полумертвого Кольку и вызвал ему врачей. Два мужика, толстый и тонкий, поставили капельницу, полдня очищали его кровь и читали лекцию.

“Дед подстрижен почти под ноль, только чубчик оставили. Китайский поношенный свитер с надписью “Бойз”, спортивные штаны и калоши.

— Аби! — крикнул дед и страшно закашлялся — разевал рот, хватал руками грудь и топал ногами.

Из спальни, с трудом переставляя пухлые ноги, опираясь о стену, тумбочку, стул, вышла бабушка. Тучное тело ее колыхалось, округло распирало халат. Желто-седые, кое-где еще черные волосы завиты в две мелкие косички, и это ужасно трогательно смотрится на старушечьей голове.

— Оу, Фюдор кильган! — бабушка улыбалась, на полных пористых щеках еле заметные девичьи ямочки появились, но карие глаза, тусклые, будто высохшие, равнодушны.

— Халь нищик, улым, учуба?

— Ниче, аби, все нормально, потихоньку.

— А зарплата какая у вас? — спросил дед.

— Ниче, бабай, хватает, в общем.

Дед одобрительно кивнул головой.

— Житух Москау-да нищик? — бабушка старалась поддержать беседу.

— Ну-у, ох, плохой… плохая, дальше некуда. Пенсии у ветеранов маленькие, цены ужасные. Бабушки стоят на морозе — сигаретами торгуют, а сами трясутся.

— И-й, раппым, бишара! — всплеснула она руками.

Дед, выпятив нижнюю губу и низко склонив голову, гладил ладошкой клеенку на столе.

— В деревне-то еще ничего. А там старики стоят возле метро и деньги просят.

— И-й раппым!

— Утыр индэ! — вскинулся на нее дед. — Ще ты какой?!

— Плохо, в общем, нищета страшная.

Бабушка цыкала и качала головой.

— Аби, щай куй индэ! — опомнился дед.

Она неуклюже засуетилась, а потом застыла возле печи на кухне.

— Бабай, мин защим на кухню пошел? — донеслось оттуда.

— Чай, чай! — крикнул дед и снова закашлялся.

После долгих приготовлений пили чай.

— Кабрижка йюк, пищинья йюк, канфит йюк, — оправдывалась бабушка. — Савсим нищата стал.

Дед, склонив голову, перекладывал чайную ложку с места на место, отгонял мух.

— Что, Горбачева не судили ишош? — по-русски дед разговаривал на местном диалекте. — Вить давно уж пора! — он легонько хлопал ладонью по столу, чубчик его вздрагивал. — Я бы сам их всех к стенке поставил!

— Бабай, утыр! — вскрикнула бабушка.

— Совсем, что ли, уже советской власти не осталось, а, Фюдор?

Вот уже третий год спрашивает дед о Горбачеве и Ельцине и каждый раз ошеломляет меня своей болью.

— Да-а, бабай. Там, в Москве, сейчас митинги, демонстрации против Ельцина, газеты его ругают. Один знающий человек говорил мне, что скоро должен быть суд. А как же, бабай, если таких дел натворил со страной, то…

— У-у, давно, давно пора! — дед отбросил ложку.

— Бабай, бабай, утыр индэ! — злилась бабушка.

— Че ты суешься, прям деле? Я дело говорю!

— Там против него большая компания, народ понял все. Хватит, говорят, надо к советской власти идти… Только Запад немного мешает.

— Америка, — слабым голосом сказал дед.

— Ничего-о, бабай. Скоро все поймут, скоро все будет хорошо.

На карнизике за окном сидела кошка, смотрела на меня и презрительно щурилась.

Потом дед упросил остаться поужинать и рассказывал о войне, махая руками, заливаясь тоненьким смехом. Как всегда, вспоминал Курскую дугу, переправу через Днепр и то, как три километра тащил на себе Петра Демьяновича, тяжелораненого командира. А бабушка поглядывала на меня с понимающей улыбкой, вздыхала, цыкала и тихо повторяла:

— Дела идет, контора пишет.

Так хочется запомнить — этого вечного солдата, эту подслеповатую женщину, родившую мою мать и вырастившую меня. До детского сада я говорил по-татарски, а потом все забыл, и маме при русском муже было неудобно поддерживать во мне этот язык. Так хочется законсервировать их навсегда и увековечить силой своей памяти эти яблони, этот домик, старый сладкий сервант, этот самовар, в котором я когда-то отражался весь с ногами, эти хомуты, висящие в чулане, родные эти запахи. Если это умрет и разрушится все, то умрет и во мне что-то, померкнут детские светлейшие мгновения.

Вечерняя прохлада овевала вспотевший от чая лоб. Дорога хмуро, серо пылила под ногами. Сел на плетешок и закурил.

Дома рассказал маме о политиканстве дедушки. Мама месила тесто для лапши и улыбалась.

— Лестницу ему сделал для работы.

— Да ну его! — дернула она локтями. — Сторож нашелся! Вот так, не дай бог, случится что, и помочь будет некому. Говорил ему отец, мол, дай нам свою землю… Ну, фермерам. А мы тебе и соломы, и сена, и зерна, все, что надо будет, привезем. И не дал! А теперь ходит в контору, унижается — то привезите, это привезите. Вечный коммунист какой-то!

Отец сидел на крыльце и курил. Его серая, еле различимая в темноте фигура от затяжки большой самокруткой по-разному освещалась, и мне казалось, что отец вздрагивает и беззвучно плачет. Он поздоровался, спросил, где мать, потом ляжет спать, повернувшись лицом к стене. Раньше читал “Советский спорт”. Теперь газет не выписывают, была одна районная. Мама выписала ее, ужасаясь огромности суммы, а оказалось, что это только за полгода. И они будто забыли, что есть на земле газеты, много чего есть.