Фарид Нагим - Мальчики под шаром

Одно время Гена даже был стафф-райтером.

Жизя

Жизя, сокращение от Жискар – так его назвала мама, которой очень нравился молодой французский президент Жискар д’Эстен, причем Жизика больше всего удручает, что это фамилия, а имя президента обычное – Валери. Кажется, что он навсегда попал в зависимость от экзотического своего имени, даже фигура у него сложена так, будто он пребывает в болезненном недоумении и ждет от людей насмешек.

– Ты знаешь, он жив до сих пор.

– Кто?

– Валери Жискар д’Эстен.

– А ты что, следишь за его судьбой? – смеюсь я.

– Нет, зачем-то набираю в поисковиках имя Жискар. Он даже написал пошлейший любовный роман недавно, прикинь? Типа, “Принцесса и президент”.

Самое сильное желание у Жизи – поехать на океаническую рыбалку или в Казахстан, на Урал. Я смотрю на этого невысокого лысого мужчину, двоюродного брата моей жены, а вижу мальчика с удочкой и пустым садком. Москвич с квартирой, технарь, компьютерщик, автолюбитель – он такой же неудачник, как и все мы. Жискар служил под Челябинском и там от радиации облысел. Продолжать учебу в Бауманке он не стал, а вместе со всей страной кинулся в торговлю. Имел в Лужниках свой контейнер. У Юльдоса до сих пор лежит на антресолях мешок с турецкими слаксами на трех защипах и с ремнями из дерматина, сохранились даже ценники – один миллион пятьсот рублей. Потом он играл на бирже, кончилось тем, что пришлось продать квартиру бабушки. После этого, набрав кредитов, один из которых до сих пор висит на Юльдосе, он открыл фирму по продаже ноутбуков на Горбушке. Даже я купил у него подержанный крепчайший IBM из титаномагниевого сплава. Но в начале нулевых у него при странных обстоятельствах исчез роскошный “авдей”. Возможно, он сам отдал его кому-то, и с этого момента начался крах. Однажды у него вырвалось, все дело в том, что он возгордился и не поладил с фээсбэшной крышей. Теперь он только “бомбила”, конкурент шахид-такси и преданный слушатель радио “Эхо Москвы”. Работу он ищет уже десять лет. Но не хочет работать на дядю. Понятно, у него была фирма, он был начальником и сам себе господин, после такого трудно найти подходящее дело.

Больше всего он ненавидит фээсбэшников и “черных”, при том, что сам – вылитый кавказец. Он нисколько не верит руководству нашей страны, потому что они из спецслужб.

– Понимаешь, Вась, – говорит он с раздражением и болью. – Этих людей не просто так берут ТУДА, каждого из них заставляют убить человека, это у них инициация такая. Они там, в Кремле, так ведут себя и такой бред несут, будто втайне от нас знают, что в две тысячи пятнадцатом наступит конец света, хрен ли дергаться…

А “черных” он ненавидит в силу своего ночного бомбления. Каждый раз он выезжает таксовать в ночную Москву, как на войну. Однажды полночи проездил под дулом кавказского пистолета.

– Зачем же ты его подбирал?

– А понимаешь, голосовал-то русский, а с ним вместе сел “зверь”. Они – “звери”. Точно! Их никак по-другому назвать нельзя. Он мне говорил: “Ты – нелепый”! Я вот думаю, купить пистолет и отстреливать их по одному, – он усмехнулся. – Нелепый, хм. Пусть убьют, зато стану народным героем.

“Неужели эти люди действительно звери”? – немой вопрос в моей испуганной и недоверчивой душе.

Почти перед каждой “сменой” Жискар заезжает к нам, мы пьем с ним кофе и преимущественно обсуждаем новинки кинематографа, чаще всего голливудского. У него много всяческих замутов, и все вроде бы схвачено, и множество знакомств, а на деле оказывается, что и занять не у кого, кроме Юльдоса. Планы на будущее у него, например, такие, организовать для иностранцев и всех желающих экстремальный туризм в моих родных уральских местах. Я поддерживаю его мечту, но это, конечно, нереально. Он хочет эмигрировать в Канаду.

– Ну что, как ты сам-то? – спрашиваю я, пока он завязывает свои маленькие кроссовки.

– А-а, живу один, – он поднимает голову и смущенно усмехается. – Ночами свет везде позажигаю, а потом спать ложусь... Стамбул вспоминаю. Район Лалели, Золотой рынок. И такое чувство, как будто я там жил когда-то давно, ни разу не заблудился. Очень красивый город.

Вовчик

Я смотрю из окна на такую вот картину: молодые и сильные узбекские или таджикские мужчины легко метут двор, а к детской площадке стягиваются мои русские ровесники и мужики постарше, они идут, шатаясь, на пятках, но в руках пиво, а на скамейке фуфырик, будут водку запивать пивом и смотреть на таджиков со снисходительным презрением, им кажется, что своей унизительной работой они повышают их статус, а потом матери пенсионерки разведут их по домам. Я не против таджиков или узбеков как таковых, но эти пришлые люди избывают местную мужскую силу. И чем больше их становится в нашем дворе, чем более они укрепляются, тем более слабеет местное население. Меня переворачивает, когда я вижу вагон метро, где большинство нерусские, коробит, когда они громко говорят на своем языке, когда смотрят с вызовом или с наглым видом жуют жвачку, когда громко включают восточную музыку на мобильнике. Я не знаю, почему у меня так, я не специально. Наверное, это природный закон какой-то, когда черное вызывает отторжение у белого и наоборот. Русские меня тоже бесят. Когда я смотрю, как они бесконечно пьют пиво во дворе или водку, накрыв “поляну” на капоте машины, грызут семечки и обсуждают дебильные фильмы, я их ненавижу, и мне хочется сказать: да гори они огнем, пропадай, Россия, но я не говорю так, все же сердце саднит, и так жаль чего-то… Сорок лет мудаку.

Вовчик – наш сосед сверху, мой ровесник, мы с ним даже родились в один день, и это меня пугает. Еще вместе с нами, в последний день августовских календ, родился Калигула. Это меня греет. О Вовчике рассказывать особо нечего, кроме фамилии. Гена умиляется, что если бы он придумал такую говорящую фамилию, то его бы застыдили за прямолинейную характеристику героя, а жизни верят – Шкаликов, и этим всё сказано. К алкоголизму он шел медленной, но уверенной иноходью. Всю жизнь прожил с мамой, тишайшей женщиной. У нас во дворе живет собака, такая милая, с глазами, исполненными такой печали и доброты, что ее подкармливают все, и никто не трогает, даже бультерьеры. Так вот, эту собаку все про себя называют “мама Шкаликова”. Вовчик неплохо делал ремонт, столярничал, перерисовывал импрессионистов и раздаривал добрым людям эти картины в тяжелых деревянных рамах. И попивал потихоньку. Последнее место его работы – дворник. Вообще-то он – видный мужчина и девушки охотно с ним знакомились. Одна даже прожила у них год и бросила, потому что они с матерью заупрямились или испугались и не стали ее прописывать. С началом “нулевых” таджики вытеснили его с дворницкого места. Он стал пить сильнее. Жил только на пенсию матери. Вовчик обо всем говорил рассудительно, здраво и даже парадоксально. Умел к месту применять всякие заумные слова. Он, конечно, легко бы мог найти работу, хотя бы в том же “Леруа Мерлене” или “Ашане”, но при взгляде на него чувствовалось: у этого человека нет желания бороться за свою жизнь, патологическое бессилие. Ты даже сам уставал и нудился, когда смотрел на него. Столетний “адидасовский” пирожок на белесой голове, прозрачная тоска в глазах, длинный нос, куцые куртки, узкие джинсы, стоптанные “казаки”. А он радуется мне, как собачка, как гигантский долговязый щенок. Когда увидит. А зрение у него уже слабое. Кажется, что я ему еще даю какую-то призрачную надежду на жизнь. А я ему выскребаю мелочевку на “шкалик”, типа в долг. Мне очень жалко его, но я не могу дать ему столько денег, чтоб он в корне изменил свою судьбу. И не могу понять причину своей жалости. Может быть, мне самому близка эта нелепость, этот страх и бессилие перед жизнью, ощущение бессмысленности телодвижений и устремлений.