Анастасия Ермакова - Таис Стамбульская

Шоп-тур в Стамбул был рассчитан на четыре дня и три ночи.

Все целыми днями носились по магазинам, набирали товар на продажу, а Ольга ходила просто так, без дела, забредая в попадающиеся по дороге магазины и кафе. Город ей не нравился. Он казался суетливым и очень шумным. Мечети — некрасивыми; заунывное, протяжное пение, созывающее мусульман на молитву, — диким и вымученным. Она видела, как они молились, стоя на коленях и сняв обувь, и думала о том, какой там, наверное, стоит тяжелый запах от их носков и нагретой пыли. Сентябрьское солнце жарко плавило тесные улочки, желтый и липкий воздух висел над городом как туман, сновали туда-сюда смуглые подвижные турки, слышалась гортанная громкая речь; изредка проходили турчанки, некоторые в парандже, в черных длинных одеждах, а некоторые в летних открытых платьях, довольно сильно накрашенные. Мужчины провожали их неодобрительными взглядами. На Ольгу тоже оглядывались, но как-то иначе, русские женщины здесь ценились. Обладать русской считалось так же престижно, как иметь дорогой автомобиль и хороший дом.

Совсем далекой казалась ей прежняя жизнь, скучная работа продавцом в аптеке, одинокие пустынные вечера, мучительно длинные выходные, заполненные домашними делами и тоской, и привычный сонный вид из окна: гаражи, деревья, вдалеке блеклый, как на выцветшей фотографии, лес.

Она зашла в маленький магазинчик, пронзительно звякнув колокольчиком, висящим над дверью, и сразу почувствовала острый запах новой кожи — кругом висели кожаные плащи и куртки. Может быть, ей что-нибудь купить на осень?

— Что желаете, мадам? — неожиданно подскочил к ней подвижный темноглазый турок в голубых джинсах и белой футболке. Он улыбался и кружился возле нее, пританцовывая. — Есть шикарный плащ для мадам. Мадам хочет с мехом, без?

— Откуда вы так хорошо знаете русский? — удивилась Ольга.

— О, здесь очень много русский турист! Я много говорить по-русски. Каждый день говорить по-русски. Мадам хочет вот этот?

Он ловко накинул ей на плечи длинный черный плащ с капюшоном. Поправил воротник, ненароком коснувшись рукой шеи.

— Супер, супер, мадам! Как вас зовут?

— Ольга.

— Олга! Красивый русский женщин. Олга! Супер!

Она посмотрела на него внимательно. Молодой, симпатичный, наглый. И все врет. Разве она — красивая?..

Когда ей было пятнадцать, она представляла себя Таис Афинской, утонченной темноволосой красавицей, гетерой. Смысл этого слова оставался для нее загадочным и смутным, но ей нравилось его созвучие с пантерой, черная чувственная грация звуков покоряла ее. И она пыталась придумать себе пружинящую легкую походку, томный призывный взгляд, изящный изгиб тонкой праздной руки, лежащей на подлокотнике кресла, но ничего не выходило. Ее грузное тело крепилось на мощных жирных ногах и передвигалось медленно и неуклюже; два лишних подбородка наплывали на массивную шею. “Жиртрес, жиртрес!” — кричала детвора, завидев ее на улице. А какой-то остряк даже придумал стишок: “Жиртрес, жиртрес, торгует жиром вразвес. Дай мне пару килограмм, я дистрофику продам!”

Она приходила домой, садилась перед зеркалом, которое одно знало, как расколдовать в ней прекрасную принцессу, и ревела. Некрасиво перекашивая лицо и расцарапывая свое тело до крови. “Ненавижу, ненавижу, ненавижу...”

Мучила себя всевозможными диетами, морила голодом, изнуряла бегом по утрам, но все это не давало почти никаких результатов. Килограмм десять слетало и через пару месяцев прилипало снова.

Турок был бойким и услужливым. Она мерила еще и еще, и он дотрагивался, будто нечаянно, до шеи, до бедер, до груди. Она позволяла ему застегивать все пуговицы сверху донизу, а потом расстегивать их, и у нее слегка начинала кружиться голова от его прикосновений, и она краснела, но все не уходила.

— Красивый, красивый женщин Олга, — звучала фальшивая, на ломаном русском музыка, — Олга! Супер!

Но нельзя же вот так, с первым встречным. И какое это пошлое все-таки словечко — супер. И потом — он ведь совсем мальчишка... А, впрочем, почему нельзя? Ну кто сказал, что нельзя?..

Купила плащ, и продавец пригласил ее выпить кофе, прямо здесь, в магазине, и повел за собой по темному коридору.

Комната, типа подсобки, была маленькой и душной. Кругом валялись какие-то пакеты и коробки, крепко пахло кожей и еще чем-то нежилым. С потолка свисала голая и яркая лампочка.

— Но здесь же даже сесть не на что, — растерянно сказала она и пристально посмотрела на лампочку.

Он внезапно и грубо завалил ее прямо на пакеты, захрустел резко смятый целлофан, покупка выпала у нее из рук...

“Ну и пусть, пусть я шлюха. Что ж? — шла и бесстыдно улыбалась, мстила самой себе за годы одиночества, за школьные обиды, мстила однообразной и скучной судьбе. — Таис Афинская, — расхохоталась она, — Таис Стамбульская... Гетера-пантера”.

Вот так же, зло и отчаянно, на пьяной студенческой вечеринке рассталась она с девственностью, как с тягостным бременем, будто это была порча, сняв которую можно зажить счастливо. Но ничего не изменилось, она по-прежнему жила с матерью, а над Колькой, ее сокурсником, еще долго подшучивали: “Колян, скажи, сколько ж ты выпил-то, чтоб с Ольгой переспать?..”

— Меня зовут Таис, — сказала она портье в отеле. — Вечером я одна в номере.

Она понимала, что делает нечто непозволительное и жуткое, у нее дух захватывало от собственной смелости, но остановиться уже не могла. Что-то забилось внутри нее, — свободное, сумасшедшее, дерзкое, и она страстно подчинилась этому новому в себе, ей нравилось ощущать себя просто самкой, чувственной, развратной женщиной, бездумно отдающейся любому мужчине.

Второй был нежен и робок. Трепетно целовал ее полные ляжки, колени, пальцы ног, шептал что-то иностранное и ласковое. Она прижималась к нему, задыхалась, проваливалась в темноту, снова выплывала из нее и снова проваливалась. Лица его она не помнила. Потом он ушел, а она лежала без сна до рассвета, опустошенная, легкая, почти не чувствуя своего тела, и смотрела в окно на розовеющий под молодым солнцем купол мечети. Рассветный мир казался ей свежим и прохладным, как влажная, только что нанесенная на бумагу акварель. Откуда-то донесся приторный запах халвы и горьковатый — кофе, в коридоре уборщица включила пылесос.

А еще так недавно была унылая Москва, и было одиночество, и в квартире обособленно от всего мира жили две женщины: больная мать и она, Ольга, сорокалетняя, усталая, никому не интересная. И, казалось, не предвиделось этому никакого исхода. Но летом мать умерла, а Ольге, чтобы вытащить ее из тяжелой депрессии, подруга предложила недорогую путевку в Стамбул. Ольга ничего не ждала от поездки, ехать не хотелось, но комнаты дома пугали своим внезапным сиротством, в них еще жили мамины вещи, запахи, голос.