Джеффри Арчер - Прямо к цели

«Я не предлагаю вам это по два пенни за штуку, — выкрикивал мой дед, держа в каждой руке по кочану капусты, — я не предлагаю их по пенни, и даже не по полпенни. Нет, я отдам их за фартинг».

Это были первые слова, которые я смог запомнить. Еще до того как я научился ходить, моя старшая сестра обычно засовывала меня в ящик из-под апельсинов на мостовой рядом с уличным лотком деда, чтобы я начинал овладевать премудростями торговли.

«Столбит участок», — говорил покупателям дед, показывая на меня в деревянном ящике. По правде говоря, первым словом, которое я произнес, было «деда», вторым — «фартинг», а к своему третьему дню рождения я мог слово в слово повторить всю скороговорку уличного торговца. Это вовсе не означает, что кто-то в нашей семье мог точно сказать, когда я родился, ибо отец мой в то время сидел в тюрьме, а мать умерла еще до моего первого вскрика. Дед считал, что это вполне могло быть в субботу, скорее всего, в январе, и уж совершенно точно в 1900 году, во время правления королевы Виктории. Поэтому мы остановились на субботе 20 января 1900 года.

Я никогда не знал моей матери, потому что, как я уже объяснял, она умерла в день моего появления на свет.

«Роды» — называл это наш приходской священник, но я не понимал действительного значения того, о чем он говорит, пока по прошествии нескольких лет я вновь не столкнулся с этой проблемой. Отец О’Малли никогда не уставал мне повторять, что она была святой, если он вообще когда-либо видел такую. Мой отец, которого никто не мог назвать святым, днем работал в доке, ночь просиживал в пабе, а ранним утром заявлялся домой, потому что это было единственное место, где он мог без помех завалиться спать.

Остальную часть моей семьи составляли три сестры: пятилетняя Сэл, которая знала, когда родилась, потому что произошло это посреди ночи и разбудило отца; трехлетняя Грейс, которая никого не разбудила, и рыжеволосая Китти, которой было полтора года, и все это время она не прекращала свой крик.

Главой семьи был дед Чарли, в честь него я и был назван. Он спал в своей собственной комнате на первом этаже нашего дома на Уайтчапел-роуд не только потому, что был самым старшим, а по причине того, что ренту за дом всегда платил он. Остальные ютились все вместе в комнатушке напротив. У нас были две другие комнатки на первом этаже: что-то вроде кухни и то, что люди назвали бы чуланом, а Грейс любила представлять как гостиную.

Во дворе, начисто лишенном травы, стояла уборная, которую мы делили с ирландской семьей, занимавшей этаж над нами. Похоже было, что они постоянно посещали ее, начиная с трех часов ночи.

Дед, который был уличным торговцем по профессии, имел место на углу Уайтчапел-роуд. Однажды, когда я смог выбраться из своего ящика из-под апельсинов и поотираться среди других лотков, я быстро обнаружил, что он считается лучшим торговцем в Ист-энде.

Мой отец, который, как я уже говорил, работал докером, похоже, никогда не обращал внимания на кого бы то ни было из нас, и, хотя он мог иногда заработать даже фунт в неделю, деньги всегда оставались в «Черном быке», где он спускал их на пиво или проигрывал в кости или домино в компании нашего соседа Берта Шоррокса, который, казалось, никогда не разговаривал, а лишь рычал.

Фактически, если бы не дед, мне бы даже не пришлось посещать местную начальную школу на Юбилейной улице. Слово «посещать» вполне здесь уместно, потому что, оказавшись там, я только и делал, что хлопал крышкой своей маленькой парты и время от времени дергал за косички толстушку, сидевшую впереди меня. Толстушку звали Ребекка Сэлмон. Она была дочерью Дана Сэлмона, содержавшего булочную на углу Брик-лейн. Толстушка точно знала свой день и место рождения и не переставала напоминать всем нам, что она почти на год младше, чем кто-либо в классе.

Я не мог дождаться, когда прозвенит последний звонок, чтобы, хлопнув на прощание своей крышкой, броситься бежать по Уайтчапел-роуд к лотку деда.

По субботам, чтобы доставить мне особое удовольствие, дед позволял отправиться с ним ранним утром на рынок в Ковент-Гарден, где он закупал фрукты и овощи, которые позднее перепродавал со своего лотка напротив торговых точек Сэлмона и Дункли, где можно было купить жареную рыбу и картофельные чипсы.

Хотя мне не терпелось покинуть школу раз и навсегда, чтобы присоединиться к деду, я редко пропускал уроки. Если я прогуливал даже час школьных занятий, он не брал меня посмотреть на игру нашей местной футбольной команды «Уэст Хэм» в субботу вечером или, хуже того, не подпускал меня к лотку с самого утра.

— Я бы предпочел, чтобы ты рос похожим на Ребекку Сэлмон, — обычно говорил он. — Эта девчонка далеко пойдет.

— Чем дальше, тем лучше, — обычно отвечал я, но он оставался серьезным и лишь напоминал мне о том, что она всегда была лучшей ученицей по всем предметам.

— Кроме арифметики, — бахвалился я, — где она мне в подметки не годится.

Любую сумму, которую я мог сложить в уме, Ребекке требовалось вычислять на бумаге, иначе она сошла бы с ума.

В отличие от моего отца, который за все годы моей учебы ни разу не побывал в начальной школе на Юбилейной улице, дед обычно появлялся там не менее одного раза в четверть и каждый раз имел разговор с моим учителем мистером Картрайтом, который заявлял деду, что с такими способностями к математике я смог бы стать бухгалтером или в крайнем случае клерком. Он однажды сказал, что смог бы «найти мне место в Сити». В действительности, это было пустой тратой времени, поскольку я хотел только одного — стоять у лотка вместе с дедом. К семи годам до меня дошло, что имя в надписи, начертанной на лотке деда, — «Чарли Трумпер, честный торговец, основавший дело в 1823 году», — было таким же, как у меня. Отца звали Джордж, и он не единожды давал понять, что не имеет намерений продолжать дело деда, поскольку не хочет расставаться со своими дружками по доку.

Я был чрезвычайно доволен его решением и сказал деду, что, когда лоток окончательно перейдет ко мне, нам не придется даже менять название.

Дед лишь тяжело вздохнул и сказал:

— Я не хочу, чтобы ты закончил свою деятельность в Ист-энде, пострел. Ты слишком смышленый, чтобы всю жизнь быть лоточником.

Мне было горько слышать эти слова. Он, казалось, не понимал, что это было все, к чему я стремился.

Занятия в школе тянулись месяц за месяцем, год за годом, в ходе которых Ребекка Сэлмон завоевывала приз за призом на конкурсах по риторике. Эти ежегодные соревнования становились еще хуже от того, что она каждый раз читала один и тот же двадцать третий псалом, стоя на сцене в своем неизменном белом платье, белых носках и черных туфлях. Даже бант в ее длинных черных волосах был белый.