Владимир Шуля-табиб - Записки отставного медицин-майора

— Молчи, сейчас тебя починю, только не дергайся!

Какое там починю, все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным отделом. Хуже некуда.

Лешка бледнеет прямо на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что — полная амуниция десантника.

— Жив? — появился комбат.

Лешка под воздействием наркотиков уже отключился, и я говорю прямо:

— Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то…

— Никаких и то! — отрубает он. — Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в Кабул! И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула… Ты меня знаешь!

— А иди ты к… — начал я, но вовремя осекся: идет бой, он комбат, и не успел я ругнуться, он уже вновь у рации и, наверно, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто Лешка мне менее дорог, чем ему.

Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая повисла, постреливая в сторону горы.

До Кабула двадцать минут лета, На посадочной уже ждала санитарка, и не успел пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.

И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас.

Лешку тут же увезли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:

— Дружок?

— Да, еще до Афгана вместе служили.

— Лучше бы ему не выживать.

— Что-о? — задохнулся я. — Ты что, спятил? Да я тебя…

— Не кипятись, старлей! Ты еще молод, не видел, как живут одинокие инвалиды. А он будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я б ему помог…

— А если б сын?

Он как-то вдруг съежился и, не ответив, ушел.

Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, «тыкнул» незнакомому подполковнику, но он этого даже не заметил.

Как врач я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник — тоже мне гуманист нашелся, он бы своему другу «помог». А сыну, небось, заслабило.

Вот и еще один… Из тех, с кем мы и до Афгана служили в Фергане осталось меньше половины. Кто следующий?

Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент, и там вроде он начнет подавать кое-какие надежды, даже выпьет бокал шампанского на День воздушно-десантных войск. И через три дня после того умрет ночью от внезапного отека легких… Но я его довез живым…

— Тройка, на вызов!

— Что там, Света?

— Милиция вызвала. На берегу реки лежит мужчина, живой. Напротив дома по Ленинской, 26.

— Понял, еду.

Это рядом, минуты три езды.

Ага, вон два милиционера, полдесятка зевак.

Мужик неопределенного возраста, где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью, истощенный до предела, словно сошедший с фотографии узников Освенцима. Невероятные лохмотья, воняет мочой и калом, Волос седой, длинный, вши — ей-богу, полкило каждая! — ползают по щетине на щеках, полуоторванному вороту. Правая нога заголена, на голени большая гнойная рана, в ней копошатся белые черви. Глаза мутные, взгляд фиксирует с трудом. Что-то бормочет — бессвязно. Изо рта — амбрэ неописуемое. Алкоголь явно присутствует. Бомж.

Анечка стряхнула вшей, заголила руку, мерит давление.

— Сто на шестьдесят.

— Терпимо.

Пульс слабоват, но ритмичен, сто в минуту.

— Петя, носилки! Аня, в машине глюкозу в вену и поехали. Сержант, когда его обнаружили?

— Нам позвонили полчаса назад.

— Я вчера вечером шла, — подала голос маленькая старушка из толпы, — подумала, пьяный, ну и…

— Он и утром вчера лежал! — перебил ее здоровенный грузный мужик. — Я, это дело, значит, на работу собираюсь, в окно глянул — лежит ктой-то. Ну, сейчас не зима, думаю, пускай проспится.

— Точно, точно! — еще одной тетке не терпится доложить о своей осведомленности. — Я тоже в окно видела! Ну, нажрался, ну, свинья, когда ж это кончится! А милиция…

— Когда вы его увидели? — перебил я. — Тоже вчера или только сегодня?

— Вчера, вчера!

— Днем вчера как завалился, так и лежит! — Дама с голубыми кудряшками, исполнена праведного гнева, аж кипит. — И утром смотрю — все еще лежит, мерзавец! До обеда подождала, посоветовалась с соседями, решили вызвать милицию. Безобразие, дети ведь видят!

— Молодцы! — едва сдерживаясь, сказал я. — Сутки весь пятиэтажный дом любовался лежащим человеком, сутки! Все сразу решили, что он пьян, причем издали решили, и никому в голову не пришло, что ему может быть просто плохо! И вызвали не «скорую», а милицию!

— Но, доктор, позвольте…

— Не позволю! Я теперь ваш дом за три квартала объезжать буду! Помирать будете — а я через сутки! Загибайтесь себе на здоровье!

Хлопнул дверцей, кивнул Пете — погоняй, друг, тошнит меня от этих совковых буржуа больше, чем от несчастного бомжа.

— Продолжение спектакля в больнице! — смеется Петя.

— А иди ты…

Даже не хочется думать, как встретит нас приемное отделение больницы. Вот ЭТО, что мы привезли, надо мыть, дезинфицировать, лепить из лохмотьев какое-то подобие одежды, потом долго и трудно лечить. А ОНО на следующий после выписки день нажрется и ляжет там же…

— Центральная!

— На приеме.

— Тройка свободна.

— Октябрьский, 17, квартира 62. Шестьдесят лет, женщина, плохо с сердцем.

— Понял, еду.

Это штатная пациентка, встречаемся как добрые знакомые. У нее пароксизмальная тахикардия, приступ снимается за пять секунд, уколол — и порядок, человек ожил на глазах.

— Здравствуйте, Мария Семеновна! Что, опять параксизмалочка?

— Она, доктор, она! Таки совсем замучила, нет моих сил, на бисхаим пора! Не дождусь вот никак…

— Кокетничаете, Мария Семеновна! Хотели бы на кладбище, меня бы не звали! Аня!

— Как всегда?

— Да. А вы, дорогая, на всякий случай запомните: со смертью кокетничать опасно: будете звать — придет, причем быстрее, чем я! А вот в больницу вам не мешало бы недельки на три. Поди, года четыре уже не были? А?

— Хм, в больницу! А куда ж я Иосифа дену? Вы же его со мной не возьмете? У него же нет обострения, так?

Черт, как же я забыл? Муж у нее в другой комнате, парализованный после инсульта. Красивый такой старикан с густой курчавой сединой, крупным носом, черными, чуть навыкате, умнющими глазами — в инвалидной сидячей коляске. Все понимает, только вот ни есть сам не может, ни в туалет, ни сказать. Но как же понятно он молчит! Как кричат от тоски и душевной боли его глаза! В первый свой визит я спросил старушку о детях — лучше б не спрашивал. Все они в Израиле, и друзья там же, а кто и на кладбище. Пока дети с внуками были здесь, старик держался, но уехать с ними не захотел: здесь прожил жизнь, воевал, здесь родные могилы — как от всего этого уедешь? Но уехали они — через месяц инсульт, парализовало. И если — а это непременно случится — жена когда-то не доберется до телефона, он вызвать «скорую» не в состоянии, ни даже соседей позвать, будет молча смотреть, как она умирает, а потом сам следом.