Владимир Владимирский - Здравствуй, жизнь! или Записки прозрачного юноши

“Здравствуй, жизнь!" или Записки прозрачного юноши” – именно таким было название рукописи, которая пришла по почте в издательский адрес. Это была рукопись несколько необычного плана, как бы на грани двух миров – реально-будничного и “виртуально-лунного", обнажающая и препарирующая душу и тело главного героя.

Вслед за рукописью, в издательстве появился некий Посланец, будем считать его своеобразным “проводником" между автором и издательством в этой немного странной мистификации, лишь добавим, что не припоминаем случая, когда книга рождалась столь необычным образом.

Да… к рукописи, заключенной в прозрачную канцелярскую папку, прилагалось письмо интригующе-трагического содержания, впрочем, судите сами. Вот оно:

“Уважаемый издатель!

Я, когда писал роман, был молодым человеком, мне было двадцать три года…

Прошу Вас, не откажите, бога ради, выпустить в свет мое произведение, поскольку в настоящее время я оставил бренный мир и являюсь в некотором роде световой сущностью, именуемой среди смертных… “покойником” (?!).

Вчера вечером, отослав рукопись, я бросился с Городского моста, и сейчас, надо полагать, стал ничем… Надеюсь, честным доказательством моей трансформации для Вас послужит начальная графа в сегодняшнем номере вечерней городской газеты…

Р. S . Открываю Вам, как первому читателю, свою тайну…

Герой записок – Немошкалов Филипп Сергеевич и автор-рассказчик (тонкая игра ситуации и слов), одно и то же лицо: это я!

До свиданья! Я надеюсь на Вас.

Всего Вам хорошего!”

Мне, рецензенту (это только говорят, что они отменены в наше время!), в некоем роде сдается, что автор и в письме, и в романе где-то роняет себя за грань…

…Хотя есть одно “но"…

Нам, людям (странно звучит!), необходимо с утонченной проницательностью предаться делу воспитания усовершенствованного здорового поколения уже в новом мире, исключая жестокость. Некоторые авторские персонажи – всё равно, что мрачные монстры на фасаде собора, демоны, помещенные там для того, чтобы показать что изнутри храма они выставлены…

Исходя из этого, я (в одном лице и редактор поневоле) стиль записок не изменял, лишь проследив орфографию, там, где это, по земным меркам, требовалось, отметим лишь, что почерк у “нашего покойника" был неважным…

В сущности, можно как-то оправдать человека столь нервного, да еще взявшегося отразить “через себя" пороки целого его поколений. Тут кого хочешь передернет, не в пример этому, простите, Филиппу Сергеевичу. Но, видимо, под такими страстями порядочно подписаться, а не каким Немошкаловым – не резон…

Л.М.

Издатель поневоле

“За свою жизнь каждый из нас сталкивается постоянно с себе подобными, и в зависимости оттого, кого ты встретил, так и сложится твоя судьба”.

Л.С. Элиот

“…Нет, я больше не имею сил терпеть.

Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся кони, и несите меня с этого света!

Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали, лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли мой то синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!..

А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?

(Н.В.Гоголь,

“Записки сумасшедшего ”)

Не я построил этот мир.

Я в нем скитаюсь чужд и сир…

Изредка в просвете низких облаков, где плыла бледная луна, когда ночь уже вступила в свои права, властно опустившись на сцену, олицетворяя тьму и пустоту, он – Чужой, стоя у окна своей продолговатой комнаты, наблюдал за яркой звездой, чья чрезмерная, бесконечно-бегущая отдаленность увлекала его во вселенную “планетариума мыслей”, где реальность обретала другие черты, порой и вовсе теряя здравый смысл и рождая мир иллюзорных красок художественного волшебства.

Само по себе всё, что окружало его, было комнатой с белым потолком, которая была сама по себе, и мир, что ее окружал, был тоже сам по себе; но он, найденный провидением посредник звезды, не соотносимый ни с чем, видел всю суровую истину бытия, истину Божьего существования; и теперь, то в одном, то в другом уголке комнатного космоса складывался, и углублялся куда-то туда – в графический мираж, отличительный своей прозрачностью и пустынностью: скажем, Млечный Путь и необъятная Галактика.

В эти минуты дух Чужого перемещался в иные пространства – вместе со всеми его законами, охваченный безмятежностью и ясностью, чутко чувствуя рядом Творца – дух покидал тело, оставляя плоть, и словно призрак, несся со скоростью света в безграничном царстве вселенной, устремляясь в лабиринты Млечного Пути, проносясь по Звездным коридорам, попадая в вечный свет Божественной Бесконечности…

Это чудотворное состояние освобождало, делая кристально чистым и прозрачным в нем то самое, что уже несколько дней держалось на глубоком дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке подсознания: вышел мой роман!

В этот момент мнимая комната затрепетала, уже, скорее, “комната души”, и это мигание, карусельное передвижение мысленных теней по ее стене, по которой уносился прочь огонь, заставило его полностью погрузиться в обратное ничто, а именно – в туманное состояние Чужого, удалявшегося от изначального небытия…

“…В моей плоти прорублено окно. Оно открывается прямо в никуда – в море- океан, подобно тому, как свет воды и каждое ее колебание проходят через медузу, так всё, что происходит вокруг, проникает сквозь меня, и тогда ощущение этой человеческой текучести преображается в подобие ясновидения: да, когда-то я любил светила на исходе вёсен, в их мир стекались мои взоры, как бурные потоки детских лет; нет больше ничего – лишь отражения в садах, где новоселье, уже без нас, весело справляют дивные животные и экзотические растения. До сих пор, когда временами ветер обнимает меня большими холодными ладонями и привязывает к деревьям, что “вырезало” солнце, я тонко вижу, как обнаженно прикорнули, крепко сжав кулачки светлые желания; слабость, до крайности…”