Илья Штемлер - Завод

Лариса поднялась с дивана. Если не вмешаться, бабка еще многое может наговорить. Но в это мгновение Кирилла кто-то сильно толкнул под колени и что-то повисло тяжестью на брюках.

— Эй! — крикнул он испуганно. — Хватит дурачиться!

Пружина, с таким трудом посаженная на место, скакнула в темноту. Кирилл глянул вниз и увидел зеленые кошачьи глаза.

— А это наш Степан, Степанушка… — Лариса принялась отдирать от Кирилловой штанины кота.

— Порвет ведь, черт! — Кирилл злился, отстраняя ногу от острых когтей.

— Вот зараза! — Лариса стукнула кота по голове. Это помогло. Кот прижал уши и расслабил когти. — Возьми своего бандюгу! — Лариса посадила кота на плечо старухи и взяла свечу.

Потом они ползали по полу, искали пружину. Кирилл понял, что главным его врагом в доме будет Степан. «Угроблю подлеца или увезу куда-нибудь», — решил он и успокоился.

— Бабка у нас больная. Целый день одна. Вот и завела этого охламона. Тигр, а не кот, — сокрушалась Лариса, ощупывая паркет.

— Кот как кот, — буркнул Кирилл. — Даже симпатичный. — Эти слова он адресовал скорей бабке, чем Ларисе.

— Конечно, конечно, — залопотала старуха. — И я говорю. Только нервный он. Мышей-то нет, а с каши какая жизнь? — Она унесла кота в кухню.

— Наконец-то, — облегченно произнесла Лариса, и Кирилл не понял: то ли она радуется тому, что бабка ушла, то ли тому, что нашла пружину.

— Слушай, а как у тебя с отцом? — поинтересовался Кирилл. — Какие у вас отношения?

— Нормальные. Любовь и дружба. Только он часто по командировкам разъезжает. Женить его хочу. Шесть лет прошло, как мама умерла. Что ему за веселье с бабкой? Да и со мной тоже не очень.

Затем они пили чай с пирогами и брусничным вареньем.

— А меня, между прочим, Галиной Егоровной зовут, — доверительно сообщила старуха.

— Ну, Кирилл, расположил ты ее, раз она свое имя назвала! — Лариса засмеялась. — Верный признак.

— Ты парень ничего, — согласилась Галина Егоровна. — Только бабник, видать.

— Пироги у вас превосходные, — произнес Кирилл. Не спорить же со старухой, доказывая, что он вовсе не бабник и любит ее внучку по-настоящему. Телевизор в этот вечер они так и не включали.

В вечерние часы, когда людей на улицах становится меньше и зажигаются витрины магазинов, Павел Алехин любит пройтись пешком. Обычно, возвращаясь с работы, он выходит к площади Коммунаров и сворачивает направо. А Сопрееву надо налево, к Верхнему рынку, там у него собственный дом. Каменный, с палисадником. Алехин знает, что у площади Сопреев примется уговаривать его пройти дорогой, ведущей к Верхнему рынку.

— Упрямишься, Паша. Тебе ж все равно, — говорит Сопреев.

— А тебе? — спрашивает Алехин.

— Нет. Мне в гору подыматься.

— А мне потом с горы спускаться. — Алехин усмехается. — Не привык я спускаться. К тому же менять маршрут не хочу.

— Был такой Зйхман, военный преступник, — начинает эрудит Сопреев. — И поймали его потому, что в одно и то же время ходил по одной и той же улице. Поняли, что это немец. Где-то в Южной Америке дело было.

— На все у тебя примеры есть!

— А как же? Сопоставляю, делаю выводы. Не одними же руками работать. — Сопреев взял за локоть Алехина. — А пивка? На разлуку.

Они встали в конце длинной очереди к пивному ларьку. Несколько минут стояли молча — маленький, как подросток, Сопреев и высокий, не по годам стройный Алехин. Вообще-то Алехину не хотелось пива, но так получилось, что заговорил его Сопреев. Весь путь до площади они обсуждали поступок этого сопляка, Юрки Синькова. И теперь каждый про себя думал об этом.

С того памятного разговора с главным инженером, когда Синьков отказался доводить до кондиции бракованные детали, прошло несколько дней. Желающих подработать было достаточно, но поступок Синькова взбаламутил цех. Некоторые даже предлагали устроить собрание и «дать Юрке по мозгам», но нашлись и такие, которые восхищались поступком Синькова. И Стародуб решил замять этот неприятный инцидент. Разговоры приутихли, да и не до пересудов стало: работы с каждым днем прибавлялось. Бригады, выделенные на доводку датчиков, вскоре должны были выполнить задание.

Алехин получил свою кружку пива и шагнул в сторону. Следом пристроился и Сопреев. Он приноравливался, с какого края начать пить — мало ли кто пользовался до него кружкой, еще подхватишь заразу, не рад будешь. Моют-то посуду так себе, хорошенько помыть не успевают.

— Спешат из рабочего класса выскочить. В институты ходят, на курсы всякие. — Сопреев имел в виду Синькова. — А если хочешь знать, Паша, быть рабочим сейчас самая выгодная политика для того, кто вперед смотрит. Потому как он является у нас основой всего. Как же быть без основы, ерунда получится. — Сопреев, наконец, выбрал местечко и приложил к кружке свои тонкие, словно парафиновые губы.

— Значит, мы политику делаем? — Павел немного отпил.

— Ну, а что же ты думаешь? Неспроста мы больше иного инженера получаем! — Сопреев любил подобные разговоры. Он их всегда заводил и искусно поддерживал. — Политика, она везде. Возьми Юрку Синькова. И он ее делает. Но его политика — это мертвое дело. Обстановка не та. Людям главное — заработать.

Павел промолчал, они допили пиво, поставили кружки и перешли площадь. На углу высилась районная Доска почета. Там во втором ряду был помещен и портрет Павла Алехина. Крайний справа. Рядом со смазливой закройщицей. Это соседство поначалу смущало Павла: слишком несерьезно. Но потом привык.

В первое время Павел со стороны наблюдал, как прохожие реагируют на портреты. Однако большинство просто проходили мимо, словно и не было никакой доски. Это портило настроение, но вскоре он подметил, что и у фотографий киноартистов в городском парке не особенно задерживаются. Немного успокоился. Вот и сейчас. Хоть бы кто-нибудь голову повернул, скользнул взглядом. Алехин сказал об этом Сопрееву.

— Людям не до того, — откликнулся Сопреев. — Чтобы человек остановился, ему надо рубль показать.

— Тогда для чего фотографы трудились? — Павел прикинулся наивным.

— Для чего? Это же форма агитации. Правда, не очень-то эта форма срабатывает. Я читал: один президент фотографировался в обнимку с обезьяной. На контраст рассчитывал: сразу остановишься на обезьяну взглянуть. А то, что тебя выставили на обозрение, для нас, для бригады, неплохо. Ты на виду у начальства, и нам от этого навар. Кирпотину квартиру дали. Мне горсовет горячую воду во флигелечек провел. Тоже, считай, рублей четыреста сэкономил.

— Все у тебя на рубли! — Павел легонько шлепнул Сопреева по плечу.

— Так, а как же, Паша? Даже государство теперь все на рубли считать начало. — Сопреев тонко улавливал настроение своего бригадира и сейчас понимал, что его болтовня раздражала Павла.