Владимир Топорков - Тётя Фрося

Ничего в жизни не проходит бесследно, даже круги на воде оставляют след. Горе в семье Фроси связало всех в тугой узел – живи и помни! Их военные беды, переживания теперь казались такими мизерными, жалкими по сравнению с этой бедой. Мать свалилась от сердца в постель на другой день, у Фроси что-то тяжким кляпом застряло в груди – не продохнёшь. Даже Алла, хохотушка Алла, ходила, как обречённая, низко опустив голову.

Хорошо, что ещё Алёшка не падал духом, как мог, подбадривал самых близких людей. В первый день, осушив за столом стакан водки (видимо, припас для встречи с домом заветную бутылку), он, слегка захмелевший, говорил тихо, рассудительно, обращаясь к Фросе:

– Ты, сеструха, не сокрушайся над моей бедой. Глаза видят, уши слышат, руки целы. А ноги? Что ж ноги! Значит, не судьба. Буду к новой жизни приспосабливаться. Корзинки буду плесть. Я по-всякому рассуждал: хотел и пулю себе в висок замастырить, чем уродом жить, только вас стало жалко. Погиб бы – ещё страшнее для вас стало.

– Ты чего не писал нам? – нашла в себе силы спросить Фрося.

– А чего писать? Врать не хотелось, а напиши я вам из госпиталя всё, что со мной произошло, вы, чего доброго, в собственных слезах потонули бы. Нет уж, сам вот приехал, теперь проще…

Сжималось сердце у Фроси, точно жёстким обручем сдавливало в груди, стягивало до холодного пота. И не только за Алёшку болела душа – там на фронте третий год Ваня, любовь и тоска её. А вдруг и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, и с ним вот так? Они поженились в тридцать девятом, когда Черкашин учился на первом курсе пединститута. Только в редкие выходные и приезжал домой Ваня, а потом совсем забрала к себе война. Сынишку Ивана он видел пятимесячным, а вон сейчас растёт парень, тараторит, как пулемёт строчит, прости, господи…

Иван возвратился через год с пустым рукавом, и снова протяжный, пронзительный крик разодрал тишину во дворе дома Фроси. Теперь уже Марфа Ивановна первой увидела приближавшегося солдата, выскочила на улицу, заголосила, рассмотрев пустой правый рукав. А Фрося припала к груди Ивана и в плаче забилась до рвоты.

Теперь время взялось эти тяжкие раны лечить. Осенью, когда Фрося Ваню в институт провожала, уже не плакала, поутихли её душевные надрывы, только сокрушалась: как он там будет, Иван, без неё управляться? Ведь недаром такое выражение: тяжело, как без рук. А у Ивана она только одна, даже брюки застегнуть и то приловчиться надо. Эх, жизнь-жестянка!

А тут Алёшка как с ума сошёл – стал попивать с приятелем-соседом Федькой Сухановым, потерявшим на фронте глаз. Дружба эта началась с простого дела – Федька был мастером на все руки и для Алёшки расстарался: изготовил небольшую тележку на четырёх выточенных из дерева колёсиках, вырезал специальные упоры, которыми можно было отталкиваться от земли. Алёшка опробовал «адскую машину», как он сам окрестил изобретение Федьки, и в первый вечер напился у соседа так, что с трудом дорулил на новом самокате до дома.

А потом эти совместные попойки вошли в систему, и Фрося, видя, как глубоко страдает мать, сначала пыталась добром уговорить Алёшку сойти с этого гибельного пути. По утрам он тяжко кряхтел на кровати, скрипел зубами, даже становилось страшно за него, клялся, что больше никогда не поедет к этому, «будь он трижды проклят, деревенскому Кулибину», усаживался за верстак, чтоб заниматься корзинами. Но проходило несколько дней, и он опять выносил свой самокат за порог, отталкивался и катил к Федьке. На Фросины уговоры он реагировал внешне спокойно, только говорил дурашливым голосом:

– Ну, что ты, сеструха, сердишься? Собираются два вояки и… тары-бары, пустые амбары… Знаешь, как это бывает. Слово за слово, гутарим помаленьку. Федька мне про свою житуху поведает, я – ему. Так и получается. Он мне недавно такую хохму рассказал. Будто идёт слепой вот с таким, как Федька, кривым к девкам на свидание. Ну, кривой, естественно, своего товарища ведёт. А дорога через лес, в чащобе. Шёл-шёл косой, да и на сучок наткнулся, последний глаз выколол. Кричит: «Капут, пришли». А слепой с радостью в голосе, будто они и в самом деле до девчат добрались: «Здравствуйте, девочки!»

Алёшка смеялся, заискивающе поглядывал на сестру, тщетно пытаясь отвлечь её от тяжких дум. Фрося выговаривала ему, что надо бы пожалеть мать, она и так терзается, глядя на его немощность, но однажды Алёшка, уставившись пьяными глазами, грубо сказал сестре:

– А ты не лезь не в свои дела, понятно? Мужа своего учи, так вернее будет…

– А тебя что, нельзя?

– Меня не трогай. Меня и так война обглодала, как кость собачью…

– Но ведь семья наша не виновата… Разве мама, я, Алка тебе желали такого?

– Не желали, и ладно, – Алёшка с яростью посмотрел на перекошенное лицо Фроси, начал читать стихи, со злобой выплёскивая слова:

Алёшка умолк, долго катал желваками, наверное, хотел что-нибудь ещё сказать обжигающе-зло, но Фрося, больше не в силах держаться, заголосила протяжно, навзрыд. Словно горячей водой плеснули в лицо брату, он скривил уже налившуюся полнотой шею, с трудом выдавил из себя:

– Не надо, Фрося, слышь, не надо.

– Да, не надо! – сквозь всхлипывания пищала Фрося.

– А пить надо, да?

– Пить тоже не надо…

– Вот и не пей…

– А что мне делать? На базаре милостыню просить? Корзинки мне плести надоело.

– Ты же рисовал хорошо, Алёша! Попробуй. Может, получится?

– Да у меня и руки трясутся, как у паралитика.

– Это они от водки, – зло сказала Фрося и замолчала. Стала ожидать взрыва ярости Алёшкиной. Но у того только короткая шея побагровела…

Видно, всё-таки добрыми семенами оказались слова Фроси – взялся Алёшка сначала карандашом рисовать в альбоме, а потом попросил купить краски. Получалось на первых порах неважно, но это его вроде не огорчало. А самое главное, не ездил он больше к Суханову, лицо посветлело, налилось весенней свежестью. Кажется, Алёшка успокоился, а когда на базаре Фрося за красную тридцатку продала нарисованный ковёр, даже возгордился. Ковёр был, конечно, не шедевром искусства, но на базаре нарасхват шли и менее привлекательные – гуси на синей воде и красавица с густо намалёванным лицом. Алёшка же изобразил яркую весеннюю пору, охотника в зарослях тростника, бурный разлив водной глади. Картина получилась какая-то радостная, праздничная, а у людей горя хватало, и Алёшкин ковёр купили сразу, как говорили деревенские женщины, «и стать не дали».

Когда дома Фрося протянула Алёшке им заработанные деньги, он шумно вытолкнул из себя воздух, с гордостью посмотрел на сестру – дескать, знай наших, потом улыбнулся: