Владимир Топорков - Щепоть крупной соли

– Пить, пить хочу…

Слова эти Настасью из оцепенения вырвали, и она к столу два крупных шага сделала, кружку, под руки подвернувшуюся, схватила, в ведре загремела, но воды там не оказалось. Вскинув глаза, Настасья упёрлась злым взглядом в женщину. Та в углу, усевшись на нары, осторожно бинтовала ногу раненому. Но, видимо, даже эта аккуратность причиняла ему нестерпимую боль. На веснушчатом его лице серебрились капли пота, а руки в изломе за голову вскинуты. От сострадания злоба в Настасье ещё сильнее вспыхнула, и она в сердцах бросила свой свёрток на стол.

– Воды у них даже нет! Им людей не жалко, что ли?!

И, схватив ведро, к выходу кинулась. Поджав ноги в коленях, не размышляя, выпрыгнула из вагона. В другое время Настасья на такое бы не решилась, но теперь бояться некогда было, и, слава Богу, прыгнула удачно. Только на секунду остановилась, тапки с ног сбросила и босиком по тёплым шпалам побежала к водокачке. Перед самым вокзалом повстречалась с солдатом. Тот шёл медленно, припадая на ногу, котелок нёс перед собой двумя руками, боясь расплескать.

– Что плетёшься, как на поминки?! Там люди погибают, а у них даже воды нету. За смертью тебя только посылать.

Видимо, слова эти солдата обожгли до оторопи, коль котелок у него из рук выскочил, по рельсам загремел, как банка консервная, и вода забулькала между шпал. Только и осталось солдату головой покачать от такой своей неуклюжести да бесом вслед глянуть злой бабе, невесть откуда взявшейся.

Солдат назад к водокачке подошёл, когда Настасья уже ведро воды набрала. На путях перед водокачкой пыхтел паровоз. В чёрную пасть его тендера хлестала серебряная струя.

– Ты что, с цепи сорвалась? – Солдат боком, неуклюже вскидывая правую ногу, к Настасье приблизился, под кран котелок свой подставил. – Чего орёшь, как на базаре?

– А ты почему такой спокойный? – Настасья презрительным взглядом окинула его с ног до головы. – Чай, людей вам доверили, не щенят, а они у вас от жажды помирают! – И, схватив ведро, бегом побежала к составу.

Солдат опять котелок подхватил двумя руками, бросился вдогонку. Настасью он догнал уже перед тупиком, когда она на минуту опустила ведро, чтобы руку сменить, дух перевести.

– Ты на меня, бабочка, зря кричишь, – заговорил солдат, приближаясь. – Ходовую мне немец проткнул, а то бы ты за Шамшеевым хрен угналась. Он резвый был, хоть и с животиком.

– Какой Шамшеев? – спросила Настасья.

– Да я, фамилия моя Шамшеев. Мы с Анной Семёновной уже под бомбами в состав раненых таскали, вот осколок мне в лодыжку и врезался, хорошо в мякоть попал, а то бы на костылях теперь прыгал.

– Ранен, что ли?

– Ага, досталось. Перед самой отправкой из Сталинграда. Спасибо Анне Семёновне, ногу мне промыла, шов наложила, всё как надо сделала.

– Она кто, Анна Семёновна?

– Военврач она, капитан медицинской службы. Замучилась совсем баба, одна на весь состав. Ещё два хирурга должны быть, да их тоже в бомбёжке потеряли – у одного нога перебита, а другому живот разорвало, мается, вряд ли жив будет…

Настасья снова прибавила шагу, и тяжёлое прерывистое дыхание Шамшеева за спиной словно растворилось в знойном воздухе. Но на этот раз в дверном проёме вагона никто не показался, и пришлось самой, на вытянутых руках ставить ведро в вагон. Пока отыскала свои тапки, песок из них вытрясла, на ноги натянула, Шамшеев к вагону приблизился, котелок на рельс поставил, присел так, что согнутая в колене нога приступкой высокой оказалась, скомандовал:

– Поднимайся!

В вагоне, куда Настасья с Шамшеевым по очереди забрались, сначала Настасья, а потом с её помощью и Шамшеев, по-прежнему сумрачно, но стонов не слышно было. Видимо, успокоились немного измученные дорогой, жаждой, ранами своими бойцы. Анна Семёновна, передвигая за собой ведро, поила раненых. Увидев Шамшеева, кружку на стол поставила, приказала:

– Шамшеев, сам бойцов напоишь, а я в другой вагон пойду. Только Кирину, смотри…

С тем и исчезла в дверном проёме. Теперь Шамшеев кружку схватил, начал разносить воду. Настасья с минуту наблюдала, как жадно, судорожно глотали бойцы воду, а потом на помощь бросилась, ведро подхватила, и так у них с Шамшеевым быстрее получалось. Когда к углу приблизились, где тот боец, на которого Настасья сразу внимание обратила, Шамшеев кружку на стол поставил, край полотенца в ней обмочил, а потом начал к губам раненого прикладывать. Эти прикосновения бойца из оцепенения вывели, и он снова глухо застонал:

– Пить, пить…

Настасью этот шёпот в дрожь бросил, она кружку со стола схватила, выплеснула остатки воды, из ведра полную кружку налила, тоже остатки, к бойцу направилась. Но Шамшеев руки вперёд выставил, точно оттолкнуть её надумал, зашептал:

– Нельзя его поить, поняла?

Настасья в изумлении назад отступила. Он что, Шамшеев, не видит, боец от жажды погибает. Шамшеев её к двери подтолкнул, на ухо опять зашептал:

– Нельзя ему, Кирину, воду давать. Живот у него осколком разворотило, все кишки перемешаны на кисель. Ему сейчас кружка воды – гиблая смерть.

– Так это о нём Анна Семёновна говорила?

Молча закивал головой Шамшеев, а потом на дверь рукой показал, вполголоса попросил:

– Нам бы ещё воды ведро, а то скоро паровоз прицепят, а мне отходить из вагона нельзя, пока Анна Семёновна…

Дальше Настасья слушать не стала, ведро схватила, выскочила из вагона. Жаром угасающего летнего дня охватило тело, и эта теплота немного успокоила, дрожь уняла. И дорога до водокачки короче показалась, хоть шла Настасья обычным шагом, а не бегом, как в первый раз…

На обратном пути Шамшеев Настасью у вокзала встретил, заулыбался во весь рот, точно знакомы были они долгие годы, руку к ведру потянул, но Настасья ведро перекинула в другую руку, сказала:

– Сама справлюсь…

Шамшеев головой закрутил, заулыбался ещё радостнее.

– Ну и помощницу Бог дал, такую не догонишь. Ты хоть как на станции оказалась?

Рассказать ему, что ли, какая нужда её на станцию привела, или промолчать лучше? Показались заботы её до обидного маленькими против страданий этих адских, таких, что и у неё, точно у раненой самой, с губ стон срывается… Тихо, одними губами, прошептала:

– Живу я тут недалёко… Мужик у меня тоже воюет, второй год пошёл. Может, встречали где, Коновалов он, Гаврила Коновалов?

– Эх, милочка, – Шамшеев вздохнул тяжело, до хриплого всхлипа в лёгких, – там сейчас вся Россия сошлась. Разве в такой круговерти различишь кого?

Настасья понимающе головой закивала, дескать, пустой вопрос задала, а Шамшеев продолжал:

– Хотя что я говорю? Бывает по-всякому. Анна Семёновна вон мужа своего встретила. Уже перед самой отправкой к нам должны были двух врачей прислать. И точно. Смотрим – по путям спешат к эшелону, в руках чемоданчики, шинелишки, всё как положено. Я на Анну Семёновну глянул и понять не могу – белее халата лицо. Бросилась она навстречу, закричала, как птица подраненная, высокого капитана обняла, а у того тоже слёзы из глаз, а ноги, точно подрубленные, кренделя выписывают. Вот как бывает. Им бы встречей своей – как-никак год не виделись – насладиться, да тут погрузка началась, налетели самолёты. Вот к ней вместе со счастьем и беда пришла. Тот раненый, Кирин, что в вагоне лежит, ведь он муж Анны Семёновны…