Владимир Топорков - Школа на пригорке

Вспомнив это, Нина Ефимовна невольно улыбнулась, на душе посветлело. Уж больно не вязалось это казённое слово с рыжими сорванцами!

Евдокию Нина Ефимовна отыскала на огороде. Заметила учительница, что в женщинах, много рожавших, живёт какая-то необычайная красота и сила. Вот и Евдокия, хотя и горе её ударило, ни дать ни взять красавица: роста высокого, глаза живые, чёрной ягодой, и румянец здоровый на щеках полыхает. Заулыбалась, увидев Нину Ефимовну, и заиграло лицо, как снежинками заискрилось.

– Никак к нам, Нина Ефимовна? Опять что-нибудь мои пострелята начепушили?

– Да нет, нет, Евдокия Лукьяновна, – успокоила Нина Ефимовна, – всё у нас в порядке.

– Ну и слава Богу. А то я от них каждый день проказу жду. Вчера только отвернулась, а они босые на улицу выскочили, по листве, как мыши, голыми пятками шуршат. Закричала на них, а они рыжие мордочки свои скривили и смеются. Им смех, а матери горе. Заболеют – лечи их тогда…

– Да нет, Евдокия, ребята, по-моему, у вас послушные. Говорила Нина Ефимовна искренне. В многодетных семьях дети как берёзки в пролеске: один за другим тянутся, на серьёзное баловство не способны, и черта есть общая – о младших заботиться. Евдокия с утра до вечера на работе – за овцами ухаживает, а ребята одни, но в доме чисто, сыты всегда, отмытыми конопушками сверкают. На полном самообслуживании, что называется.

– Мне их послушность, Нина Ефимовна, – между тем говорила Евдокия, – терпенья большого стоит. Ведь я у них и Бог, и царь, и воинский начальник. Хорошо хоть дома помогают да и в огороде копошатся. Немудрёные помощники, да спорые.

– Вот видите, Евдокия Лукьяновна, не такие уж они и плохие.

– Ой, что вы, Нина Ефимовна, на них дом и стоит. И мне как солнышко ясное светят! Не будь ребят – плюнула бы на всё и поминай как звали…

– Да вы и так, говорят, Одноличку покидаете?

– Уж и про это знаете. – Евдокия нарочито, вроде удивлённо, руками всплеснула, заулыбалась смущённо. И без паузы, но с твёрдостью в голосе продолжала: – А вы что, не одобряете? Я долго размышляла, прежде чем на такое решиться. Бабьи сени, они, Нина Ефимовна, всегда раскрыты. А там с Сергеем вместе в одной каше будем вариться. Какой-никакой мужик в доме. С ним вместе и ребят на крыло поставим.

– Хорошо ли думала, Евдокия?

– Да уж так думала, что и ночи не спятся. Проснусь, глаза открою, хоть коли их, и думаю, думаю… Вся моя жизнь, как кино, перед глазами крутится. И жалко мне Одноличку до слёз…

– Вот видите… А ребята как?

– Да и они, чувствую, переживают. И больше всего они жалеют вас.

– А меня почему?

– Говорят, Нина Ефимовна у нас добрая, как она одна останется? Скучно ей будет, заплачет…

Тугим комком перехватило горло, и слёзы к глазам подступили, но Нина Ефимовна лицо в сторону отвернула.

– Обо мне-то какой разговор, Евдокия, – сказала она вполголоса. – Я не маленькая, сама о себе позаботиться смогу. Я к тебе пришла поговорить о твоей семье. Уживёшься ли под чужой крышей?

– Да какая же она чужая? Сынова ведь. Свой своему поневоле рад…

Наверное, всё-таки права Евдокия. Недаром говорят, что артелью и батьку бить можно. А Лыгины, они дружные, один за другого цепляются. И нечего ей, Нине Ефимовне, в чужие дела нос совать. Разберутся сами, как жить-поживать. Сейчас самое время подобру-поздорову домой отправляться.

Нина Ефимовна уже так и хотела поступить, но вдруг одна спасительная мысль, как вспышка, озарила её. Заговорила быстро, точно боялась, что остановят, выговориться не дадут:

– А может быть, Евдокия Лукьяновна, объединим хозяйства? Сама знаешь, живу я одна, скука иконой в доме висит. Вместе, оно легче жизнь одолевать. Пенсия у меня приличная, зарплата тоже. Детишек ваших на ноги поднимем. Ты не пойми, Евдокия, что за себя стараюсь. Мне хватит.

– Ой, Нина Ефимовна, зачем вам хомут-то такой?

– А я налегке по жизни никогда не шла, сами знаете…

– Ну спасибо тогда на приветном слове. У меня как-то на душе полегчало. – И Евдокия вдруг захлюпала носом, заголосила по-бабьи навзрыд, прикладывая концы платка к глазам. Нина Ефимовна хотела остановить её, за локоть взяла, но слёзы пеленой застелили и её глаза, и она без разбора, по картофельным грядкам, вмиг ссутулившаяся, зашагала назад к школе…

Ночью Нина Ефимовна долго не могла заснуть, ворочалась, вздыхала.

О переходе своём к Евдокии она размышляла как об уже свершившемся. Лишь одно смущало: поняла ли та, что не корысть учительницей движет?

Воскресным утром разбудил Нину Ефимовну зычный автомобильный гудок. Выглянув в окно, увидела она председательский «газик», залепленный грязью, и председателя Бориса Викторовича, грузного мужика, в сапогах, длинном несуразном пальто, шагающего к калитке. Диковинно было наблюдать такую картину. Шесть лет как председательствует, а в школе первый раз.

Председатель долго шаркал ногами в коридоре о половик, натужно кашлял, наконец постучал в дверь. Нина Ефимовна успела седые пряди расчёской поправить, пошла навстречу.

– Вы уж извините, Нина Ефимовна, что в такую рань, – начал с порога Борис Викторович, – в поле спешу пораньше, на уборку кукурузы, и к вам надо было заехать, спасибо сказать.

– За что же мне благодарность-то? – удивилась учительница.

– За Лыгину Евдокию. Она ведь, понимаете, совсем собралась из Однолички уходить. А мне из-за неё пришлось бы ферму переводить. Подумал, подумал – негде на центральной усадьбе овец размещать, а здесь уходчиков нет. Сами знаете, старики одни. А сегодня к ней, Евдокии, заехал – она меня и обрадовала. Говорит: решила остаться. Я её благодарить, а она в ответ: «Учительницу Нину Ефимовну благодарите, потому что она теперь со мной жить будет, помогать мне…»

– Так и сказала?

– Так и сказала. Это вы верно придумали, ох как верно! Так что, Нина Ефимовна, от правления вам спасибо, – и уже перед выходом повернулся, брови сдвинул дугой. – А дрова привезти вам я завтра дам команду.

– Да спасибо, Борис Викторович, есть дрова.

– А вы топите жарче, чтобы, значит, ребятишки не мёрзли.

День за окном разыгрывался солнечный, до хрустального блеска. На противоположном холме столбами к нему всходили белёсые дымы Однолички.