Владимир Топорков - Наследство

Бобров с трудом взобрался в седло, тронул повод. Воронок, точно угадывая настроение седока, резко с места взял крупной наметью, и скачка эта по полевой дороге остудила грудь, притупила боль под лопаткой.

В Пастушьем логу увидел Бобров стайку школьников, издали напоминающих грачей на весенней пашне, и это тоже подействовало успокаивающе. Значит, Лариса слово своё держит.

Бобров натянул повод, сбил на шаг Воронка, подъехал к ребятишкам, возившимся с посадками, и как будто натолкнулся на мягкий взгляд Ларисы. Она, видимо, раньше заметила его, шла навстречу.

Бобров соскочил с лошади, протянул руку:

– Здравствуйте, Лариса Фёдоровна!

– Не могу руку подать, – засмеялась Лариса, показывая свои перемазанные землёй ладони, и чуть смущённо сказала: – Здравствуй, Женя!

Слова эти прерывистые показались такими ободряющими, что Бобров шаг замедлил, посмотрел на Ларису. Разрумянившаяся от работы, показалась она ему необычно красивой, наполненной радостью, и ему даже стало стыдно за себя, за свой подавленный, опустошённый вид.

Он внутренне собрался и разговор старался вести весело, непринуждённо, когда обходили они отроги Пастушьего. Да и работой школьников остался доволен Бобров: ровные рядки молодых дубков, тополей, берёз, как ниточки, протянулись поперёк подошвы. Он на миг представил, как года через два-три вцепятся когтистыми кореньями эти посадки в горло оврага, сдавят его прожорливую пасть, и на душе посветлело. Хоть одно доброе дело останется после него на этой земле. Как события дальше развернутся, трудно предположить. Может быть, и бросить работу придётся, если вот так будет помыкать им Дунаев. А посадка эта останется, как память…

– Ну, а с домом что? – спросила Лариса.

– Сейчас не до этого, – махнул рукой Бобров.

– Скромничаешь, – она засмеялась. – Недавно специально на твою улицу ходила. Начало есть. Не забудь на новоселье пригласить.

– Тебя вместе с Дунаевым?

– Можно и вместе, а лучше одну. – И она с каким-то вызовом посмотрела на Боброва.

Может быть, стоило поддержать этот игривый разговор, но молчаливый протест возник в душе, и он сказал, стараясь произнести слова холодно и равнодушно:

– Дожить надо до этого.

– Доживём, Женя, – сказала Лариса. – Так что не забудь пригласить…

Бобров умышленно не стал продолжать эту тему, попросил Ларису ещё три-четыре дня поработать на Гремячке и, вскочив в седло, поехал. Но прощальный взгляд, погрустневший, потухший, заставил оглянуться. Лариса стояла на взгорке, скорбная, как изваяние. Что-то с ней происходило, непонятное пока для Боброва.

В конце мая в кабинет Дунаева бесшумно, по-мышиному, зашёл Кузьмин, в дверях стащил потёртый кожаный картуз, пригладил редкие волосёнки на вспотевшей лысине. У председателя было хорошее настроение: только что закончили на заседании правления обсуждение докладной главного агронома. Доволен Дунаев, не поддержали колхозники строптивца, на смех подняли.

– Ты, Евгений Иванович, – сказал ему бригадир Мишка Приставкин, – в колхозе без году неделю, а всё норовишь людей поучать, как воспитательница в детском саду. В какой угол сморкаться, указываешь. А не спросишь – нуждаемся ли мы в такой учёбе? Я, например, на этой земле одних сапог истёр – тебе и не снилось. Ты на свои дела посмотри: всё ли так делаешь?

Тонким психологом Мишка оказался, размышлял сейчас Дунаев. Он Боброву чётко намекнул: ты не Иисус Христос, на тебе пятнышки есть, тоже плохому настроению подвержен и вот докладную наверняка в запале горячности настрочил. И Бобров, почувствовав настроение людей, как-то сник к концу заседания.

Ничего, это только начало, дорогой Евгений Иванович. Дальше – больше, и у самого сколько таких уязвимых мест появится. Там недосмотрел, тут проглядел. Колхоз – организм сложный, за каждым руководителем десятки людей стоят, и какое они коленце сегодня или завтра выкинут – одному Богу известно. Но отвечать-то за это руководитель должен. Вот и пройдёт этот ребяческий максимализм, как весенний лёд на пруду, изотрётся на изгибах человеческих судеб и поступков.

Лучшее лекарство, когда человека на собственные поступки замыкают: «А ты сам какой?»

Доволен таким исходом Дунаев. Сбили спесь с Боброва, это только на пользу человеку пойдёт, поэтому и спросил у Кузьмина весело:

– Ну что, Михаил Степанович, опять «неизвестные мне лицы», да?

Кузьмин давно принимает этот председательский розыгрыш со смешком. Шутит Егор Васильевич – и пусть, значит, нравится человеку, со смехом легче жить. Но сегодня Михаил Степанович на слова председателя хохотнул коротко и изрёк, как молотком по голове стукнул:

– Не без того, не без того, Егор Васильевич. Но главное – Елена Алексеевна приехала.

Закружилась голова, как в детстве, когда на качелях катался, и стены поплыли. Вот новость так новость!..

– Где она? – слова были похожи скорее на стон.

– Да дома у меня пока гостюет. Наказ твёрдый дала – узнать, когда Егор Васильевич её принять может по делам службы и прочее. Вот так.

Хмельное ощущение веселья и радости наполнило тело лёгкостью и подвижностью, и он вскочил с места, может быть, и в пляс бы пустился, не будь сейчас в кабинете Кузьмина, цепко уставившегося на него. Взгляд этот, умный, холодно-расчётливый, заставил в дальний потайной уголок припрятать радость от предстоящей встречи, и Егор деловито посоветовал Кузьмину:

– Ты сейчас Елену Алексеевну на базу проводи. Надо же человеку оглядеться на новом месте работы. А я, как с делами управлюсь, тоже подъеду. Ну а бумажки свои оставь. Подпишу в твоё отсутствие.

Кузьмин исчез бесшумно, как и вошёл, а Дунаев с раздражением поглядел на кучу оставленных бумаг, не читая, начал подписывать. Но мысли были далеко, в каких-то космических высях.

Он с трудом высидел в конторе полчаса, и даже дорога, недальняя, всего в пятнадцать минут езды, показалась мучительно долгой. Дунаев гнал машину по лесу, вцепившись в руль, и только два слова крутились в голове, как заклинание: «Елена приехала».

Наверное, и она ждала этой встречи. Из гостевого домика выбежала на гул машины, оглядела его тревожно-радостным взглядом, не стесняясь присутствия Кузьмина, припала к груди. Михаил Степанович покряхтел сзади, буркнул под нос: «Я поехал», – и по-молодому резво сбежал с крыльца.

…Густым, настоянным на хвое воздухом, наверное, выветрило память. Егор не мог после вспомнить ни одного из тех горячих слов, которые он шептал Елене. Они сходили в баню, и когда Елена разделась, закружилась голова и поплыл запах парного молока от её тела, щемящий до стона. Долго пили чай в предбаннике, пахнущем смолой, но тот неповторимый парной дух не выветрился, лез в ноздри, горячил кровь до бурного кипения.