Владимир Топорков - Наследство

В первые годы председательства Егор частенько брал Ларису с собой, и она насмотрелась на эти застолья, когда подвыпившие мужики похваляются друг перед другом в умении лихо пить водку, а потом, посоловевшие, хриплыми голосами тянут песни. Застолья эти чаще всего кончались энергичными спорами о житье-бытье, об умении утвердить своё «я», об умении ладить или спорить с начальством, и Лариса думала с усмешкой: «Ещё нет молодца против винца».

Однажды спор этот чуть не перерос в драку. Приехавший начальник районного управления Сергеенко, разгорячённый летней жарой и большой дозой выпитого, лез на Егора:

– Да я тебя, Дунаев, в бараний рог скручу, – и он показывал, как это сделает, в непослушных руках тиская невидимые рога.

Егор вскочил из-за стола, как молодой бычок, изогнул шею, немигающе уставился на Сергеенко.

– Шею сломаешь, – исступлённо орал Дунаев.

– Я не погляжу, что ты у начальства авторитетом пользуешься, – ещё больше распалялся Сергеенко, – в подхалимах значишься, сомну…

Он потянулся руками через стол, пытаясь схватить Дунаева, и Лариса поняла, что пришла пора ей вмешаться. Она резко дёрнула за пиджак Дунаева, припечатала к стулу, а Сергеенко крикнула в лицо:

– Не стыдно, Владимир Дмитриевич?

Сергеенко закрутил головой, как бык в жару, но, видимо, этот резкий голосок и его отрезвил, он грузно плюхнулся на стул, обиженно фыркнул.

История продолжения не имела. Сергеенко о ней не вспоминал. После той встречи стали они с Егором большими друзьями и собутыльниками – Лариса только удивлялась, но для себя сделала вывод – больше ни ногой на такие «праздники». Один позор на свою голову. Самое страшное – Егор эту историю никак не пережил и наутро только похохатывал:

– Не переживай, Ларочка, перемелется – мука будет!

– Да ведь стыдно, Жора!

– Сама знаешь, стыд не дым! Обломается Сергеенко, и не мне, а ему рожки обломают.

– Да не о том я говорю, кто прав, кто не прав в вашей истории. Представь, завтра колхозники узнают, как их председатель в лесу пьяный дрался. Думаю, лицо не поднимешь, на людей не взглянешь. Стыд ведь какой!

– Баба ты, Лариса, – грубо сказал Егор, – баба и есть.

Мне плевать, что люди скажут. Я им что, как попу в церкви, должен каяться? И вообще прекрати этот разговор, надоел!

– Тебе надоел, а мне не надоел? Кончал бы ты эти застолья устраивать, богом прошу! Нехорошим они кончатся…

Не угадала Лариса, не кончились они бедой для Дунаева. А вот для неё в другую беду переросли. Женским чутьём она угадала ещё в то время, когда Егор на юг летал – что-то сдвинулось в его жизни, какой-то новый крен судьба дала. А может, и не на юге он был? Исчезла у Ларисы вера Дунаеву, как порушенное дерево повалилось с грохотом.

А потом врачиха эта, племянница Кузьмина, появилась в колхозе. Лариса видела её однажды в кабине у Егора – красивая, ничего не скажешь, глаза с поволокой на мир самодовольно смотрят. Егор тогда смутился, начал пальцами по стеклу стучать в волнении, а врачиха с каким-то внутренним вызовом поглядывала.

Лариса пришла к Егору по школьным делам – надо было заключить договор для ученической производственной бригады на летнее время. Но при постороннем человеке разговор не начинала, ждала, когда врачиха покинет кабинет. Но, кажется, у той не входило это в планы, она сидела на диване, небрежно откинувшись, развязно поглядывала на Ларису, и той стало не по себе. Она поднялась, пошла к выходу, как можно беспечнее сказала:

– Ну, в другой раз зайду!

Егор вскочил со стула, пошёл за ней, и Лариса уже за дверью уловила его доверительный шёпот:

– Жена!

После услышанного её точно охватило огнём. Вот так, вспыхнуло пламя и накрыло с головой, прошило со всех сторон, как картошку в костре, и она внутренне сжалась. Захотелось клубком скатиться с крыльца правления, но Егор её окликнул, подбежал запыхавшись:

– Лариса, почему не подождала?

– Так ведь у тебя посетители, – с трудом растягивая слова, сказала Лариса.

– А-а, – нарочно небрежно сказал Егор. – Это наш новый врач профилактория.

Сказал и уставился на Ларису, словно ждал её реакции на сказанное. Но она молчала, и Егор заговорил торопливо, точно пытался заглушить её мысли:

– Будем сейчас на правлении рассматривать штаты нового профилактория. Мороки с ним – дай Бог терпения! То мебели не хватает, то аппаратуры разной медицинской. На будущей неделе придётся к Безукладову ехать – просить помощи. Он вроде крёстного отца этого профилактория, мне всяческую поддержку обещал.

– Ладно, – сказала Лариса, – я завтра утром с договором зайду.

– Хорошо, хорошо, – опять заторопился Егор, – завтра как раз на наряде его обсудим.

Говоря эти слова, Егор будто в спину её подталкивал, и она пошла в школу. Зной вытопил запахи, только пыль стояла на улице, и от неё першило в горле. А может быть, от сомнений, прятавшихся в сердце, горько стало во рту и на душе?

Недели через три о связи Егора с врачихой заговорили в открытую. Соседка, учительница Наталья Владимировна, встретив Ларису на улице, заговорщически подмигнула и, подбирая слова, сказала:

– Ты, Лариса Фёдоровна, поглядывала бы за Егором Васильевичем. Нехорошее про него люди рассказывают.

Лариса насторожилась. Может, о застольях разговор пошёл? А Наталья Владимировна продолжала, как пришивала к земле острыми гвоздями…

– Нелестное… Будто бы роман у него с врачом новым из колхозного профилактория. Говорят, зачастил Дунаев на Струительный, чуть ли не каждый вечер там ошивается…

…На улице гроза разыгралась по-летнему оглушительная, с пушечными раскатами и ослепительными, всё небо раскраивающими, острыми вспышками молний, дождь сначала слабо зашелестел, а потом шквалом обрушился на землю, слился в сплошной гул, будто неведомые грозные колесницы покатились по земле.

Вот такая гроза бушевала в голове у Ларисы, когда слушала Наталью Владимировну. У неё хватило сил вытерпеть разговор до конца, но, уже когда возвращалась домой, почувствовала: что-то лопнуло в ней, надломилось с хрустом, как сухая ветка под ногой. Конечно, может, и неправду говорят люди, но разве собственное чутьё не подсказывает то же самое? Кинуться сейчас к Егору, вцепиться руками в волосы, разодрать одежду – пусть кается?

Но внутренний голос, трезвый и рассудительный, остановил мысли, как путами сковал: «А что это даст? Хочешь любовь руками удержать? Зубами, стиснутыми до боли? Только любовь кулаками не отвоюешь, её душой, сердцем удерживают. А у Егора остыло, видно, сердце, стало, как мартовская сосулька, холодным».

Так и не сказала она Егору в тот вечер о горьком разговоре, перетёрла в себе в мучную пыль тяжкую весть. Но ноша эта давила и давила на плечи. К вечеру, когда Егор должен был появиться с работы, она внутренне сжималась, спутанными шагами уходила в спальню и погружалась в какую-то полудрёму, когда не поймёшь, то ли сон, то ли мысли наяву плывут в серой мгле.