Владимир Топорков - Наследство

Бобров искоса глянул на Ларису, но она молчала, а Серёжка с такой мольбой смотрел на отца, что тот наконец утвердительно кивнул:

– Ладно, иди.

– Ну, пока! – обрадованно крикнул Серёжка и скрылся за дверью.

И снова гнетущая тишина повисла в комнате. Лариса словно затаилась, спряталась в начавшую сгущаться в доме вечернюю темноту. Она с тревогой смотрела на Боброва, наверное, жалела его, больного и слабого. А он не больной и не слабый! Он хочет жить настоящей жизнью, не сгибаясь и не прячась ни от кого!

Нет, нет, нет, надо что-то сделать, отогнать то проклятое оцепенение! Непонятная судорога затрясла тело Боброва, но, странное дело, вместе с этой судорогой тепло наполнило её до краёв, а потом обожгло, подняло как на крыльях, и Евгений почти в беспамятстве подошёл к Ларисе и, притянув её к себе, поцеловал долгим горячим поцелуем. Глухой стон сорвался с её губ, словно мольба о любви, и Бобров ещё сильнее прижался к ней, почувствовав, как неровными толчками заколотилось сердце в груди.

– Ой, Женя!.. – Лариса глядела ему в лицо своими грустными, с застывшими блёстками слёз глазами. – Ой, Женя…

– Милая… – шептал, обжигаясь собственными слезами, Бобров. – Милая…

…Они очнулись, как ото сна. То, что они пережили за эти минуты, словно сделало их одним целым, соединило души и мысли. Бобров вдруг как безумный заговорил про ту далёкую ошибку юности, когда он так легко потерял Ларису, а она, сказала просто:

– Я есть хочу, Женя!

– Господи, какой же я осёл, совсем тебя заморил! – воскликнул Бобров и, боясь получить отрицательный ответ, спросил, вглядываясь в помолодевшее, такое дорогое лицо. – Мы вместе встречаем Новый год, правда?

– А как же, Серёжа? – вопросом на вопрос ответила Лариса.

– Ну, я не думаю, что ребятня сегодня рано угомонится. Бобров начал хлопотать на кухне, а Лариса, поправив у зеркала причёску, вдруг засмеялась радостно и легко. Всё в ней сейчас торжествовало победу, словно она преодолела трудный затяжной перевал и стояла теперь на самой вершине, обдуваемая чистым, молодящим, озорным ветром.

Когда-то в студенчестве они во время каникул ездили на Северный Кавказ, взбирались на Машук, густо поросший снизу дубами и мелким кустарником, через который трудно продраться, не поцарапав лицо и руки. Но когда поднялись на вершину, откуда была видна гористая округа, залитый солнцем Бештау, гора Железная, на вершине которой покоилось небольшое облако, – вся эта красота вдруг расслабила, захотелось смеяться и плакать. Именно такое чувство жило сейчас в Ларисе, чистое и праздничное, и она побежала на кухню, взъерошила Женьке волосы, рассмеялась весёлым искристым смехом.

Потом они сидели за столом, ели дымящуюся картошку с солёными огурцами, пили грузинское сухое вино, заботливо припасённое Бобровым, и Ларисе казалось, что каждый глоток, как утренний воздух, расширяет до краёв грудь, обновляет и наполняет жизнь смыслом.

В полночь сдвинули бокалы, выпили за Новый год.

– Пусть он будет у нас счастливым, – сказал Бобров, – и самое главное – чтобы мы были вместе.

– Ты хочешь этого, Женя?

– А ты как считаешь? Знаешь, я не думал, что когда лежишь в больнице, то как-то по-особому, острее и тоньше, что ли, воспринимаешь всё пережитое, все просчёты и ошибки. Понимаешь, в больнице я пришёл к выводу, что самая страшная моя ошибка в жизни – это то, что наши пути разошлись.

– Это я виновата, Женя, – чуть слышно сказала Лариса.

– Нет, – покачал головой Бобров и пригубил вина. – Наверное, всё-таки мудрые люди придумали выражение: «Если бы юность умела, если бы старость могла». Вернись сейчас моя молодость, поверь, никакой Дунаев тебя не завлёк бы…

При упоминании о Егоре Лариса помрачнела, и горькая улыбка, как от кислого вина, застыла на губах. Бобров понял, что воспоминания о бывшем муже – запретная тема, если он не хочет огорчить любимого человека. Тогда он заговорил о другом – о своём походе в лес за ёлкой, о бодрящем лесном воздухе, о радости Серёжки, и Лариса вдруг сказала с тревогой:

– Послушай, Женя, а ведь мне пора.

– Как пора?

– Так. С минуты на минуту может явиться Серёжка, а он ведь не маленький, всё видит…

– Ну, я скажу ему, что ты теперь моя жена. Самое понятное объяснение…

– Да? Самое понятное? Нет, Женя, так эти вещи не делаются. Мальчика надо подготовить…

– Как подготовить?

– Чудной ты, Женя! Не знаю как, рецептов на этот счёт нет, но, поверь, тебе надо поговорить с ним, узнать его мнение…

– Значит, не останешься?

– Нет, и не проси. Во имя нашего будущего счастья, Женя. В общем, собирайся и проводи меня, я переночую у Натальи Владимировны. А завтра, хотя что я говорю, уже сегодня обязательно снова приду, тогда и поговорим все втроём.

Ох, как не хотелось сейчас Боброву выходить на морозную, обжигающую стынь улицы, и самое главное – отпускать от себя вновь ставшую такой родной и близкой Ларису. Но во многом она, конечно, права. Нужно найти верные слова, объяснить всё Серёже так, чтобы сын поверил в глубину его чувства, чтобы всё понял.

Лариса быстро собралась, и они вышли во двор. Бобров оставил дверь незапертой на тот случай, если в его отсутствие появится Серёжка – шёл уже второй час ночи. На улице пронзительно синела чистая, с густой россыпью звёзд ночь, окрепший морозец давил так, что вмиг перехватило дух и заложило уши.

В доме, где раньше жила Лариса, ярко горели окна, рядом в мутноватом свете качались деревья, прозрачные, отбелённые инеем. За шторами мелькали тени, и Бобров понял, что у Дунаева идёт веселье. Он взглянул на Ларису, пытаясь понять, какие чувства вызывает всё это в ней, но на бледном от фонарного света лице её не отражалось ни интереса, ни возмущения, и Бобров успокоился.

Они расстались около калитки Натальи Владимировны, и Лариса, прижавшись к Боброву, крепко поцеловала его, как обожгла губами. Ему стало трудно дышать, опять появилась боль в груди, но всё равно он чувствовал себя сейчас не скорбящим сиротой, покинутым и униженным, а, наоборот, сильным, здоровым и жизнерадостным человеком.

– Ну, до завтра, – сказал он, и Лариса засмеялась так, будто смех её вырывался откуда-то из самой глубины души.

– До сегодня, милый, до сегодня!..

Бобров вернулся домой, уселся в кресло и стал ждать Серёжку. Ему сейчас, сию же минуту позарез вдруг нужна стала ясность, пусть горькая, нерадостная, но полная ясность их будущих отношений с Ларисой. Он сидел и думал о том, что теперь, после того, что произошло сегодня, без Ларисы он уже не сможет, не сможет по одной простой причине: жизнь без неё станет пустым местом, голым нулём. Но ведь он, ещё лёжа на больничной койке, разработал для себя целую программу борьбы за идеи, которыми заразил его Озяб Иванович. Нет-нет, он должен, должен довести это дело до конца, чтобы не было стыдно перед будущими поколениями, которым ещё жить и жить на земле…