Владимир Топорков - Засуха

Мать у Ольги была женщиной горячей, раздражительной, и дочь испугалась – сейчас польются слёзы, крупные, как дождь, а потом и ругань может прорваться. Но мать помолчала, вздохнула ещё раз и сказала примиряюще тихо:

– Ведь тебе учиться надо, доченька!

– А я учусь!

– Эх, девка, какая тут уж учёба…

Она права оказалась тогда, мать, на сто процентов права. Через две недели отпуск у Фёдора закончился, и он снова уехал на свой финский фронт, а Ольга стала ждать писем. Она садилась за уроки, но перед глазами было только одно лицо, Фёдора, крупное, как будто увеличенное большой лупой, и у неё каменело тело, она сжималась в тугой комок, лихорадочно думала о нём: каково ему там, среди скользких камней и замшелых елей, в стылые дни и ночи, в грохоте снарядов и мин, словом, в той ужасной обстановке, о которой он так сдержанно рассказывал? Иногда в её сознании возникали страшные эпизоды, в которых корчился Фёдор на шуршащем, как песок, снегу или истекал кровью в мёрзлом окопе, и слёзы катились по щекам, обжигали лицо… Но письма шли регулярно, короткие, как боевые рапорта, и начинённые такой страстью, что после их прочтения Ольга чувствовала, будто в неё ударил свежий травяной, дурманящий ветер, вырвавшийся из полынной степи, или опалило пламенем костра с горьковатым запахом дыма. В такие дни хотелось смеяться и петь во всё горло, возиться с Гришкой, танцевать – словом, делать всё, что доставляло радость и счастье.

Фёдор появился неожиданно в середине марта, когда было, наконец, подписано соглашение, и эта зимняя война кончилась так же незаметно, как и началась. Он с вокзала пришёл прямо к Ольге домой, чем страшно взволновал мать, и та, словно испуганная курица, заметалась по комнатам, на ходу убирая разбросанные вещи, что-то шептала про себя. Фёдор – похудевший, почему-то загорелый, от него будто исходил запах костра, хвои, пороха. Ольга прижалась к нему, уже не стесняясь матери, втягивала в себя эти запахи, и у неё закружилась голова.

И снова стремительно побежало время, когда не было даже секунды оглянуться назад в день вчерашний, а только надежды и ожидания вселились в душу, тормошили её, бесшумным шагом устремляли вперёд. После школы она пыталась садиться за уроки, но в глазах стоял Фёдор, а в сознании возникали радостные весенние зори, отчаянное пение птиц, гладь речки Битюг, на которой словно листья лотоса, купались широкие кувшинки, пили студёную воду.

Вечером она бегом бежала к военному городку, который был на окраине, почти в поле. Приходил Фёдор, уставший, пропылённый, шутил: «Эх ты, матушка-пехота, сто прошёл – ещё охота!» И Ольга знала, что сегодня опять был кросс или марш-бросок, а это значит, что её Фёдор вместе с солдатами топал по степи, где уже начинали распускаться цветы, и их густой медовый запах доходил сюда, до городка.

У Фёдора была небольшая комнатушка в гарнизонном общежитии, где висела его шинель с горьким, ещё не выветрившимся запахом дыма и гари, да в шкафу стояли яловые сапоги, в которых он ходил на дежурство. Иногда Ольга заходила сюда, и пока Фёдор мылся, она успевала немного прибраться, стереть пыль со стола и с никелированной казённой кровати, чем вызывала обиду Силина, который в этом усматривал чуть ли не покушение на его мужскую свободу и самостоятельность. Но обида эта таяла быстро, стоило ей прижаться к нему и поцеловать в дрожащие глаза.

Потом они шли в кино или на танцы, а то просто уходили в степь, где до темноты заливались жаворонки, а потом начинали загробно ухать совы, от крика которых становилось страшно, и если бы не Фёдор, не его надёжность, в которую Ольга верила с первого дня, нужно было бы припустить вскачь в городок, испуганно постучать в дверь родного дома.

У родителей Ольги дом был свой, деревянный, не большой, трёхкомнатный, но уютный и тёплый, в котором каждый шаг откликался гулким эхом, скрипом половиц, звеньканьем оконных стёкол. Рядом с домом был сад, двенадцать яблонь-мичуринок да вишни и сливы, которые уже начинали цвести – медовый запах плыл по улице. Они часто бродили по окрестностям, но Фёдор после мартовского посещения больше не заходил в дом. На то была причина. Собственно, не причина даже, а страх перед её отцом. Тот так и не смирился, что его дочь влюбилась, носится, как на крыльях, и совсем забыла об учёбе. А ведь он жил и надеялся, что Ольга станет инженером, таким же железнодорожником, как и он, что на улице, где они живут, соседи будут встречать их с восхищением: «Вот, смотрите, отец и дочь Красниченко – железняки потомственные шагают!»

О потомственности говорить можно было бы без натяжки: дед у Ольги был кочегаром на паровозе, а отец стал машинистом, дальше в глубь времени все поколения Красниченко верой и правдой служили земле, добывали свой тяжкий хлеб в крестьянских заботах. Но Василию Семёновичу очень хотелось, чтобы дочь тоже служила, как он выражался, «по железнодорожному ведомству», ходила бы с ним в депо, где оглашенно, как весенние петухи, поют паровозы, призывно перекликаются друг к другом, словно живые люди, приветствуя и восхищаясь.

Но с появлением этого лейтенанта, будто с небес свалившегося, Василий Семёнович стал задумываться о том, что дочь может оказаться ломтём отрезанным, будет всю жизнь греметь чемоданами. И только слабая теплилась надежда в груди – перебесится девка, перебродит молодое вино, и лейтенант этот исчезнет, растает, как паровозный дым. Пока он об одном просил Ольгу: не забывать про учёбу, ведь впереди экзамены.

Экзамены пришли, а с ними и первая неудача. Ольга писала сочинение про декабристов, а видела снова перед собой Фёдора, мысленно гладила его гладко причёсанные, с правым пробором волосы, мягкие, как у ребёнка, и конечно, наворочала ошибок столько, что ей с трудом поставили «удовлетворительно», хотя до этого меньше «отлично» она оценок не знала.

Отец страшно разгневался, начал кричать, потом даже не сгодился в рейс – прихватило сердце, и он два дня глотал какие-то порошки и капли. Но Ольгу оценка не огорчила, наоборот, даже развеселила – не будут теперь на неё показывать пальцем, как на задаваку-отличницу, которой любая наука, как орешек, щёлк – и в дамках! За десять лет она и так, слава тебе, Господи, натерпелась от зависти и горьких укоров – хоть в другую школу переходи, только и слышишь: «Красниченко умница, Красниченко – девочка н-нака, славненькая и талантливая!» А ей не нужна эта исключительность, она такая же, как все, только вот её Фёдор любит горячо и страстно, и она до последнего вздоха, до гробовой крышки, век его любить будет. Вот это самое главное, а не то, как пишется слово «корова», через два «а» или через три, будь всё неладно!

Правда, на последующие экзамены она старалась идти собранной, сжимала губы в твёрдую линию, мысленно кляня всё это на чём свет стоит. Больше сбоев не было, отличные оценки красовались теперь в её экзаменационном листе, и всякий раз Фёдор хвалил её, нежно целовал за терпение и собранность, и тёплая волна благодарности к любимому человеку возникала в груди, прорывалась наружу в горячих словах и объятиях.