Владимир Топорков - Засуха

Свекровь редко вспоминала своего непутёвого мужа, не любила она мокрить собственные щёки. Только раз, вскоре после гибели Фёдора, сказала с тоской в голосе:

– Эх, хорошие люди гибнут, а этот кобель…

Жива была бы Наталья Ивановна, скрипнула бы зубами, недобро помянула бы муженька. А сейчас приходится это Ольге делать – без денег осталась. А ведь надо хотя бы хлеба для Витьки купить, и картошку семенную она у бабки Мореевой приторговала. Небольшая пенсия, но если ею с умом распорядиться, можно и налог заплатить, и страховку, и самообложение, да и на займ немного останется… Теперь надо идти в военкомат, там искать концы.

Она вышла на улицу, пошла в сторону вокзала, размышляя о том, что в деревне вся жизнь – в долг. И какому только грамотею взбрело это в голову – драть с крестьянина три шкуры, чтоб от земли не оторвался, всё время ходил в согнутом состоянии. Приходит зима – получай, мужик, квитки разные – а в них чёрным по белому: сорок четыре килограмма мяса, триста шестьдесят – молока, кожи, картошки, яйца – всё расписано. Какой-то остряк придумал присказку: «Не спрашивают кур – давай яйца». И в самом деле, права Нюрка Лосева, которая недавно в сердцах крикнула агенту Сашке Дудореву: «Да не несусь я, ещё не разгнездилась».

Сашка вздрогнул, ожесточённо глянул на Нюрку – и пришлось её, дурёху, выручать, весь разговор на шутку сводить, а то мог бы Дудорев подать бумагу куда следует, и было бы тогда для Нюрки такое гнездо, которое не просят, да дают. Разве мало упекли за такие вот разговоры…

Налоги, страховка, займы – кто их придумал? Её вот хоть пенсия выручает, а ведь в деревне есть семьи, где годами рубля в руке не держали, пятёрку от десятки не отличат. Даже что от урожая скапливается, всё прямой дорогой в казну идёт, ни копейки не задерживается. Ольга вспомнила с улыбкой, как недавно привёз Борька Хорошилов в соседнюю деревню Богохранимое кино, а жителей собрать не может. Надо два рубля платить, а где они? Так киномеханик свою таксу придумал: хочешь кино смотреть – приноси два куриных яйца.

В военкомате Ольга постучала в дверь начальника административно-финансовой службы. Была здесь уже не раз, но младшего лейтенанта, что за столом сидел, не видела раньше.

Новенький, наверное. Тот поднялся при её появлении, предложил сесть. Ольга удивилась – любопытно стало, значит, учат культуре сотрудников. А раньше здесь сидел Коля Зиборов – бурбон форменный, с ней разговаривал через силу, каждое слово тянул сквозь зубы с трудом. Видать, прогнали, если сегодня сидит за столом этот молодой человек с жиденькими усами, совсем ещё мальчишка, но на Ольгин вопрос ответил быстро и чётко:

– Ваше пенсионное дело запросил облвоенкомат в связи с поступившей туда жалобой гражданина Силина. Вероятно, вернут на следующей неделе.

– А что будет?

– Не знаю. Скорее всего, пересмотрят вашу пенсию. Как мне объяснили там, – он показал на потолок, – гражданин Силин имеет право на пенсию за погибшего кормильца…

– Да, но гражданин Силин с тридцатого года с сыном не жил…

– А вот это не мой вопрос. Начальство разберётся. Да вы не беспокойтесь, – младший лейтенант улыбнулся безмятежно, – не пропадёт наша пенсия. Получите всё сполна.

Сказать бы ему, что дорого яичко к великому дню. Только ведь не поймёт ничего, надо долго объяснять, что у неё и огород не посажен, и семена могут уйти в другие руки, и сын без хлеба сидит, на картошке… Да ладно, махнула рукой Ольга, будет ждать неделю, а потом снова придётся приходить.

– А военком на месте? – спросила Ольга.

– Товарищ подполковник райкомом на весенний сев направлен в село Ольховку.

Ну вот, всё к одному! Подполковника Мокринского Ольга знала года три. И он наверняка бы помог, связался бы с областью, но, видимо, не везёт сегодня окончательно. Теперь оставалось только одно – возвращаться домой.

Она вышла из военкомата и почувствовала тошноту в горле – сильную, нарастающую, в глазах исчез на какое-то мгновение свет. Но, посидев в скверике несколько минут, снова поднялась, пошла в центр. Кажется, неприятное ощущение исчезло, растворилось, сердце стучит ровно, не притихло совсем, в глазах истаял туманный полумрак. Значит, всё в порядке, минутная слабость, не более. А произошла она, наверное, с голодухи, ведь с утра во рту маковой росинки не было. И не будет. Нет монет, чтобы в чайную идти.

Ольга на секунду представила, как хорошо сейчас в чайной. От дымящихся щей поднимается парок, Митя слепой на баяне играет… Она ещё и потому в чайную заходит всякий раз, что звучит там эта музыка – печальная, жалобная, но по-человечески понятная, будто нарывает душа у инструмента, он тоскует и грустит вместе с хозяином.

Митя – достопримечательность Хворостинки. Ни кто не знает, откуда он появился здесь, маленький, тщедушный, с седой бородкой и с навечно закрытыми глазами. И баян был у него старый, потёртый, но голосистый, как молодой петух.

Всякий раз Митя сидел в дальнем углу, за маленьким столиком, и играл без остановки. Голос у Мити был хриплый, ломкий, как у парнишки, пел он тихо, но песни его негромкие брали за душу. Иногда официантки или кто из посетителей ставили перед баянистом тарелку горячих щей, и он неторопливо откладывал инструмент, принимался за еду. Ему хватало нескольких ложек, а потом опять вздыхал баян о девушке, которая провожала бойца на позицию… У Мити была своя импровизация этой песни; у Ольги, когда бывала в чайной, словно кто душу вынимал.

Сейчас идти в чайную смысла не было, без денег человек – бездельник, так говорила её свекровь. И она уже свернула к железнодорожному переезду, когда её кто-то окликнул. Высокий женский голос позвал: «Силина! Силина!» Ольга обернулась. А обернувшись, узнала Евдокию Павловну Сидорову, секретаря райкома партии.

– Ой, Ольга, не дозовешься тебя, – Евдокия Павловна приблизилась, по-мужски резко пожала руку, – кричу-кричу, а ты, как в воду опущенная, шагаешь… Далеко направляешься?

– Домой…

– А что ж не зашла?

– Да неудобно как-то вас от дела отрывать…

– А раньше не стеснялась…

– Ну, тогда совсем другое дело… Работа была такая. А сейчас зачем я ваше время тратить буду…

– Выходит, – засмеялась Евдокия Павловна, – когда председателем работала, так дружбу водила, а сейчас и знаться не хочешь. Загордилась, милочка…

– Какая там гордость, Евдокия Павловна, тоска одна. Вот за пенсией приходила, и ту не дали.

– Что-нибудь случилось? Тогда давай ко мне в кабинет пойдём, сейчас быстро разберёмся, позвоним, куда надо.

– Не надо беспокоиться. Там сами разберутся.

– А всё-таки, в чём дело?

Пришлось Ольге всё рассказать по порядку, и не удержалась – про огород ляпнула, про Витьку без хлеба. Евдокия Павловна слушала внимательно, шевелила бровями, подведёнными тёмным карандашом, напрягала лоб, морщилась. У неё дёргался тонкий нос с приплюснутыми ноздрями, потрескавшиеся губы сжались в нитку.