Денис Драгунский - Господин с кошкой

— Наоборот, — сказал я. — Хотел, чтобы вы покрасовались.

— У вас не получилось, — сказала она.

На следующий день мы опять поцапались. По вопросам теории.

В самолете, когда мы летели в Москву, наши места оказались рядом, и мы опять говорили о вещах, которые совершенно ясны для меня и абсолютно непонятны ей, и наоборот. Дело кончилось тем, что она обозвала меня верхоглядом, а я ее — чугунной задницей. Она захохотала и опрокинула мне на брюки стакан с соком.

— Послушайте! — сказал я.

— Я не нарочно, — смеялась она. — Вот салфетка, вытирайте сами, а то скажете, что я к вам пристаю.

— Кажется, это вы говорили, что я к вам пристаю, — сказал я. — Ну, неважно. Послушайте, ну не бывает же, что два эксперта настолько друг друга не понимают.

— Вы опять? — сказала она. — Чего вам от меня надо?

— Давайте встретимся, — сказал я. — В нерабочей обстановке.

— Давайте, — без выражения сказала она. — Где? Когда?

— В эту субботу, — сказал я, — в девять вечера. У старого здания МГУ. Где Герцен и Огарев, знаете? А там чего-нибудь придумаем.

Через год мы увиделись снова. На такой же конференции. Она быстро пошла ко мне навстречу.

— Простите, — сказала она. — Я не смогла прийти. Я хотела, правда.

— Ерунда, — сказал я. — Я тоже не пришел. Очень хотел, но вот не вышло.

— Жалко, — сказала она. — А я целый год думала, что вы меня ждали.

— Зато я честно признался, — сказал я.

— А вдруг вы врете? — сказала она.

— Может быть, — сказал я. — Но вы этого никогда не узнаете. Если только вы на самом деле не пришли.

— А вот этого никогда не узнаете вы, — сказала она.

Мальчик летом жил у тети. Тетя снимала дом в деревне. У мальчика была своя комната: кровать, столик, лампа. Окошко в сад.

От деревни было два километра до станции, идти через редкий березовый лес. Между лесом и станционным поселком был заброшенный стадион. Футбольное поле заросло кустами. Беговая дорожка потерялась в траве.

Девочка проводила лето в Прибалтике. У нее там была своя тетя, которая снимала дом в Пярну. Две тети — два лета: это он потом так шутил.

Мальчик писал девочке письмо. Лампа стояла близко, щеке было жарко. Другой щеке было холодно от окна. Залетали толстые ночные бабочки, бились по стенам. Мальчик хватал их рукой и выбрасывал наружу. Давить было жалко и гадко. Они прилетали снова.

Мальчик писал, как он любит девочку. От ночной тоски и давней разлуки он совсем осмелел. Писал про то, как они целовались и как он хочет поцеловать ее осенью. Про ее руки — локти, ладони и пальцы. И даже про ноги, какие они у нее красивые. Длинное письмо ни про что. В смысле, про любовь.

Письмо надо было отправлять на станции, в почтовом отделении. И получать там же, до востребования, потому что в деревню почтальон не ходил.

Через восемь дней тетенька в окошке протянула ему конверт. Он дошел до заброшенного стадиона. Сел на серую деревяшку бывшей трибуны.

Вскрыл письмо. Развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Красным цветом было толсто написано: «Глупость и пошлость!» И всё. Вокруг бывшего футбольного поля ездил парень на мопеде: один круг, другой, пятый. Треск мотора приближался, потом удалялся. Потом опять и снова. Как в кино. Это он тоже потом подумал.

Мальчику захотелось сделать что-то хорошее. Хоть кому! От станции шла женщина с двумя сумками. Мальчик спрятал письмо в карман, нагнал ее:

— Вам помочь?

— Ну, спасибо, — сказала она, отдав ему сумку. — Ты здешний?

— Мы тут дачу снимаем, — сказал он. — В Романовке.

— Жарко-то как, — сказала она. — А мне еще до Богородского. Давай покурим?

— Я не курю.

— Все равно, — сказала она, свернув с тропинки. — Я покурю, ты посидишь.

Сели на поваленную березу. У нее были ноги совсем как у девочки, которая сейчас в Пярну. Только сильно загорелые.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Пятнадцать, — сказал мальчик.

Она стряхнула пепел, обхватила колени руками, искоса посмотрела на него. Сарафан съехал. Мальчик увидел, что у нее розовые трусы и синяк на бедре.

— Мне вообще-то домой пора, — сказал он. — Тем более что вам до Богородского. Я не смогу вас дотуда проводить. Извините.

— Ничего, нормально, — вздохнула она. — Тогда беги.

Дома мальчик сел за стол, снова раскрыл письмо. «Глупость и пошлость!» Как будто кисточкой написано. И красные капельки на белом, сбоку от букв. Значит, она раздобыла кисточку и тушь. Написала и потом ждала, пока высохнет краска.

Мальчику стало легче. Потом еще тяжелее. Потом снова легче. И опять, и снова. Но к концу августа почти совсем забыл.

— Тебе тогда два годика было, — рассказывала Анна Викторовна дочери Наташе. — Я первый раз после родов на гастроли поехала. И сразу в Англию. Первый раз за границу — и в Англию! Стою у Тауэра и сама себя щиплю, что это мне не снится. Ну, я тебе говорила много раз. А вот этого не говорила. Там в меня влюбился один человек.

— Миллионер? Или принц? — Наташа сидела в ногах дивана; ее престарелая мама полулежала, кутаясь в плед; кругом по стенам были фотографии: портреты и сцены из спектаклей; портреты с автографами поверх манишки — по-артистически.

— Всё! Не буду больше рассказывать! — Анна Викторовна прикрыла глаза и попыталась отвернуться.

— Ладно, мама, ладно… — Наташа погладила ее по ноге. — Кто же он был?

— Ну, скажем так, деятель культуры. Знаменитый? Известный, уважаемый. Богатый? Вполне обеспеченный. Какой был мужчина, умница, талант…

— У вас что-то было?

— Фу! Конечно же нет. Одни слова и букеты. Но я, дура, дала ему какой-то аванс. Через год он приехал в Москву. За мной. Забрать меня. Ну и тебя, естественно. Забрать нас с тобой.

— И что ты решила? — шепотом спросила Наташа.

— Выгляни в окно! — захохотала Анна Викторовна. — Мы где? В Москве! Теперь поняла, что я решила? Догадалась?

— А почему?

— Я любила твоего отца, — вздохнула Анна Викторовна. — А ты разве не любила папу? Разве ты хотела бы стать русской падчерицей?

— Но ради будущего, ради моего будущего… Ты могла. Ты должна была!

— Какого еще будущего? — Анна Викторовна снова засмеялась. — Москва — столица мира! Гагарин в космосе! Скоро будет коммунизм! Разве сравнишь с этим тухлым Западом? Даже смешно.

— Особенно сейчас, — сказала Наташа. — Обхохочешься.

— Извини, не рассчитала, — сказала Анна Викторовна, утирая слезы. — Но я папу твоего любила, извини еще раз…

Деятель культуры. В таком-то году был в Москве. Наташа его вычислила. Примерно. С большой вероятностью. Писатель из тех, кого в СССР называли «прогрессивными».

После смерти матери она поехала-таки в Англию. Дом-музей в пригороде. Открыто по вторникам и четвергам. Седая леди поясняла: вот кабинет, вот библиотека, вот любимая трубка. Кроме Наташи, других посетителей не было.