Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

«Она умерла», — ответил я.

«Моя жива», — отозвался он.

Я попросил его сказать на его родном языке, что его жена умерла.

« Ён калмана аккаин» , — с готовностью произнес он.

Я посмотрел на него с некоторым удивлением, и он поспешно подтвердил:

«Ён, ён!»

Какой-то он странный и подозрительный, мелькнула у меня мысль, ведь ни у остяков, ни у марийцев, ни у зырян, ни у других народностей, населяющих Сибирь, не принято говорить про живую, жену, что она умерла.

— Но ведь ты сам попросил его так сказать, — заметил Беня.

— Ну и что? — ответил Залман. — Если, к примеру, попросить вогула сказать: «Моя жена умерла», он скажет: «ТВОЯ жена умерла», если его собственная жива. Это знает любой школьник. Аборигены Сибири мыслят крайне примитивно. Для них не существует никаких «если» да «кабы». Вот почему я утверждаю, что они счастливее нас. Мы, евреи, мастера разводить разные «если» да «кабы», хитрить да мудрить, взять хоть наш Талмуд! Вот почему у нас нет естественного отношения к корове или к женщине. Мы не можем рассматривать корову с такой же безмятежностью, с какой она рассматривает нас, а недолго думая спрашиваем себя, что сказал рабби Акива о коровах и как другой, более близкий к нам по времени ребе из Бердичева истолковывает мысли Акивы о коровах и его мысли о том, как соотносятся между собой корова и Бог. Почти так же мы относимся к женщинам. Об этом мне говорила Екатерина, знавшая за свою жизнь немало евреев. Многие из них были студенты и революционеры, все они слишком много размышляли и потому попали в Сибирь. Екатерина научила меня относиться к женщине как к человеку. — Старый Залман закрыл глаза, вздохнул и с минуту думал о Екатерине и рабби Акиве, потом открыл глаза и тряхнул головой: — Мне бы следовало поостеречься этого человека, но тепло от костра, укрытие от ветра, курево и еда настроили меня на благодушный лад, и я потерял бдительность. Он спросил, куда и откуда я держу путь, я ответил, а вскоре рассказал и о многом другом. Рассказал, что пытался честно зарабатывать себе на хлеб в Полоцке, но начал читать книги, и чем больше читал, тем более убеждался, что честным трудом не проживешь, если только не трудолюбив без меры и в то же время удачлив и беззастенчив, но в таком случае можно и помереть от скуки. Рассказал, что в Полоцке было много дельцов, к которым я мог бы поступить на службу, потому что в то время еще хорошо соображал, но я не хотел обогащаться таким нечестным способом, как торговля.

— И вот ты ушел из дому, бросив меня на попечение сумасшедшей тетки, — заметил Беня.

— Я не бросал тебя. Просто по роду моего ремесла мне приходилось много разъезжать по России. Моим полем деятельности была вся Россия, — гордо заявил Залман. — Я провозил контрабандой опиум из Турции в Грузию, шелковые ткани из Самарканда в Иран, переправлял революционеров из Германии в Россию и время от времени из России в Германию, проносил ювелирные изделия и золото через десяток границ, от князей к буржуям и наоборот, продавал оружие кавказским бандитам. Все шло хорошо, пока я не повез ворованные драгоценности и фальшивые рубли из Кенигсберга в Каунас. Тут-то меня и сграбастал этот чертов литовский филер, как бишь его звали, не то Двиескас, не то Двайскас. По его глазам было видно, что он лютый, безжалостный юдофоб. Я прикинулся кротким, запуганным евреем и, не оказав сопротивления, отправился вместе с ним в околоток. Он упустил заковать меня в кандалы, и, когда мы проходили мимо поленницы, у меня в руках оказалось полено, и я огрел этого жандарма по башке. Он тут же с копыт долой. Но потом я ненароком наскочил на группу жандармов, и меня приговорили к пятнадцати годам ссылки за контрабанду, хранение и сбыт краденого и избиение полицейского, хотя я явно действовал в порядке самозащиты. Как знать, что было у этого литовца на уме.

— Отец, признайся хотя бы в том, что ты не жил, как полагается жить порядочному человеку и доброму еврею, отцу и кормильцу семьи. У тебя была бы совсем другая жизнь, если б ты не отправился дурить по России под вымышленным именем, с котомкой, полной чужих вещей, — сказал Беня.

— В чем мне теперь еще признаваться? Толку от этого не будет. Разве я сам выбирал себе жизнь? — изумленно спросил Залман.

— Сам.

— Я сам выбирал себе жизнь?! Выбрал себе такую жизнь?! — жалобно воскликнул старик Залман, ударил себя кулаком по лбу, сел и принялся раскачиваться взад и вперед, издавая жалобные стоны и всхлипы как на молитве в синагоге. Беня, решив не мешать ему каяться, уже готов был выйти из комнаты, когда старик взглянул на него вытаращенными глазами, с мокрым от пота лбом, и продолжил:

— Ну, я попал в Тобольск и пробыл там семь голодных лет, потом умерла Екатерина, я отбыл из Тобольска, и все шло хорошо вплоть до Пермской губернии… до тех пор, пока я не убил этого… этого из охранки… Бог весть, какой дурной человек он был. Видно, его прислали мне назло. Вот он сидит молча, и у него отрыжка после того, как он отведал моей еды, а я, дурак, выкладываю ему всю подноготную, говорю, что собираюсь в Архангельск. И вот он сложил руки на груди и говорит:

«Слушай, ты, из Полоцка, у меня самые быстрые санки во всей Пермской губернии, запряженные четырьмя самыми быстрыми оленями в Западной Сибири. Они тут, вон за той лощиной, ты их не видишь, но я говорю тебе: они тут. Ты дал мне попить-поесть, теперь, если желаешь, я привезу тебя в Архангельск, а ты заплатишь мне, сколько сочтешь нужным. Идет?»

«Идет? — повторил я. — Как не идет, пути дотуда не меньше сорока верст по прямой, а я совсем без сил».

«Сорок верст по прямой — это ты правильно сказал», — сказал охотник, ухмыляясь.

Уже по этой ухмылке я должен был увидеть… Но я был слеп, я хотел добраться до цели. Мы потушили костер и дошли на лыжах до лощины, и там действительно стояли четыре оленя и зырянские сани без полозьев… Охотник перекрестился. Я трижды сплюнул, и мы тронулись в путь.

На первых порах олени бежали тяжело и неровно, потому что нас было двое в санках — непривычный для них груз, но вскоре поймали ритм, побежали быстрее и непрерывно наддавали ходу; никогда я не видел такой езды, и, клянусь, не нашлось бы тройки, которая могла бы побить в беге эту оленью упряжку, когда она бежит в полную силу. Мы мчались по снежной равнине со скоростью пассажирского поезда. Ветер свистел в ушах, я держался за края санок, боясь вывалиться. Я уже жалел, что согласился отправиться в путь с этим человеком, мне казалось, что это путешествие будет моим концом… Охотник молчал, словно воды в рот набрал. Я пытался крикнуть ему, что мне некуда так спешить, но, когда открывал рот, в него мгновенно набивался снег, мне приходилось его выплевывать, так что невозможно было слова вымолвить.