Евгений Богат - Золотое весло

А осенью, зимой и весной, когда экскурсантов гораздо меньше, они в этом покое, в этой тишине учатся — учатся чему-то более существенному, чем понимание искусства, учатся пониманию мира и пониманию человека, учатся пониманию мира человека,пониманию того тайного огня, который сквозит в чертах мужчин и женщин минувших эпох, пониманию красоты и ранимости, которыми во все века отличалась человеческая душа, и нежности к ней, сегодняшней, еще более ранимой и нередко — еще более красивой…

Эти залы — царство детей. И быть может, самый большой подарок А. С. Жигалко Родине — их маленькие и уже большие души, восходящая сила их чувств и мыслей…

Я мог бы подробно рассказать о том, как ежегодно Чайковский отмечает день рождения Александра Семеновича, о том, что решением исполкома горсовета Жигалко стал первым почетным гражданином, и о том, что многие художники и коллекционеры посылают сегодня в дар созданной им галерее картины и рисунки; я мог бы рассказать подробно о большой и ценной библиотеке по изобразительному искусству, которую вдова Жигалко передала Чайковскому; мог бы рассказать о бескорыстии этой семьи, выполняющей и высказанное и невысказанное в последней воле любимого человека с той безупречностью, когда хочется поклониться за неформальное, возвышенное понимание долга и за душевную широту.

Когда в суде разбиралось дело об убийстве Кириллова и шел в кулуарах «тайный аукцион», некто высокий, респектабельный и уже старый выпалил на взлете азартной минуты, что за одну из действительно бесценных и редких вещей может выложить… И с разбегу назвал цифру удивительную, фантастическую. И тогда юный, небрежно и бедно одетый, видно, начинающий коллекционер наивно осведомился: не ослышался ли он, действительно ли располагает респектабельный подобной суммой? «Милый, — рассмеялся тот, — моих денег достанет на пять человеческих жизней, на пять жизней, — голос его надломился, — соответствующих моим желаниям, моим капризам, на пять моих жизней».

Он высказался, потух, удалился, а я подумал: ну зачем ему пять жизней? Зачем нереальных пять жизней, когда достаточно одной, чтобы не умереть никогда?

P. S. Уже закончив очерк, я спохватился, что, увлекшись судьбой коллекции А. С Жигалко, не ответил четко на вопрос моей корреспондентки Л. П. Кучеровой о дальнейшей судьбе коллекции Б. Д. Кириллова. За отсутствием наследников (единственный сын Кириллова, которому тот завещал все, лишался наследства как лицо, участвовавшее в его убийстве, — тем самым наследства лишалась и его семья, — не имели отношений к коллекции и родственники второй жены Кириллова, убитой с ним, ибо ценности были собраны при первой его, покойной жене) — за отсутствием наследников коллекция передается в музеи.

Мне хотелось подарить читателю золотое весло — легкое, даже невесомое, как луч солнца, и сильное, как весла уемистых, тяжелых, старинных лодок, на которых некогда переплывали моря…

Огромные духовные богатства человечества рождают и жажду общения с ними, и соблазн духовного потребительства. Золотое весло поможет углубить общение и избежать соблазна.

С ним легче в безбрежности моря, имя которому жизнь человеческого духа.

«Да будем! Да осуществимся! Поймите чувства капли в океане, вбирайте все в себя… щадите коз и их детей на склонах гор… растите, лишь бы не стоять на месте!..» [17] Из стихов латиноамериканского поэта-коммуниста Сесара Вальехо в переводе Эдуарда Гольдернесса.

Публикуя с сокращениями письма Э. Гольдернесса к той, кого он любил, я позволил себе дополнять их строками его стихов, его переводов старых и новых поэтов и подстрочников, которые он не успел облечь в стихи. (Прим. Евг. Богата.)

Иногда в письмах к любимой Гольдернесс говорит о ней в третьем лице. (Евг. Б.)

Эти стихи, которые любил и не успел перевести Э. Гольдернесс, даются в переводе Н. Разговорова. (Евг. Б.)

Б. Ахмадулина. (Евг. Б.)

Это слово напомнило мне мое давнее-давнее «эйнштейновское» открытие, что 1 + 1 = 1. Я Вам сказал тогда это по телефону, и Вы рассмеялись. Хорошо рассмеялись!.. (Прим. Э. Гольдернесса.)

В больнице Эдуард Гольдернесс был подвергнут сложной урологической операции для устранения тяжелого недуга, явившегося последствием неподвижности. (Евг. Б.)

Тогда-то на всю жизнь я и понял целительную силу легкого прикосновения человеческой руки. (Э. Г.)

До встречи с Вами. (Э. Г.)

Я чувствую в руке моей то самое золотое весло. (Э. Г.)

Я надеюсь, Вы поняли, что сегодня с ясной головой я более чем иронически отношусь к посетившей меня во время болезни «идее» самоубийства во имя утверждения великих ценностей и развенчанья низших, и если упомянул об этой «идее», то лишь для того, чтобы, «танцуя» от парадокса, уяснить для Вас некоторые действительно важные с идейной точки зрения вещи. А вообще мальчишество свойственно мне было почти до седых волос. (Э. Г.)

Тогда-то я и записал в дневнике: «Недели две назад (5.XI) я познакомился с изумительной девушкой. В ее лице отражаются одновременно весь трагизм XX века и вся его устремленность в будущее. А в душе — смятение, неверие в свои силы, в порядочность человечества и… некоторый недостаток знаний.

Я пока не знаю, не понимаю, на что я имею право рассчитывать с ее стороны, думаю, что не на все, — она достойна лучшего (хотя я, конечно, хорошо понимаю, что лучше меня на свете никого нет!). Но все равно — видеть ее, слышать, дышать одним воздухом с ней — это уже само по себе дар бесценный, хотя и жестокий по временам…» (Э. Г.)

Оба письма, и Демулена и Ролан, написаны в 1793–1794 годах.

Lolce — «сладостного». (Ред.).

Сфинкс, по-гречески, — женского рода.

Выражение И. Эренбурга.

У Эдуарда Гольдернесса в цикле стихов, посвященных Дрезденской галерее, написано о «Венере» Джорджоне: «Небрежно руку заложив за шею, лежит она, желанна, как весна. Глаза закрыты — верно духи сна с любовию склоняются над нею. Непревзойденной красотой своею горда и наготой не смущена, почти что улыбается она, похожа на загадочную фею. Где ключ улыбки той высокомерной, кто ей сказал, по праву легковерной, что ей по красоте соперниц нет, что эти чары вечно с ней пребудут, что в эту красоту поэты будут влюбляться даже через сотни лет!»

Из стихов латиноамериканского поэта-коммуниста Сесара Вальехо в переводе Эдуарда Гольдернесса.