Анна Матвеева - Сладкая отрава унижений

— Да.

— Можете уйти раньше, Добродеева, все равно материалы ставить некуда, — и он показал мне расписанные полосы.

В коридоре я споткнулась о старенькую корреспондентку Белибердяеву, которая всегда называла меня Верунчиком и обещала познакомить с холостым сыном Алексеем. Белибердяева даже приносила в редакцию фотографии своего Алексея — в плавках. Я вежливо посмотрела на фотографию, но не увлеклась. И теперь Белибердяева мучила меня при встречах подробными рассказами о красотах души Алексея, а я все думала: ну почему? Ведь мне всего двадцать три года, неужели я похожа на старую деву?

— Мне некогда, Ирина Борисовна, — на грани грубости сказала я Белибердяевой и побежала вниз.

Здание, где была моя редакция — и теперь есть, только у нее совсем другое название, а Белибердяева уже умерла, так и не женив своего Алексея — ты, Принцесса, должна помнить хорошо: мы часто проезжаем там, кстати, именно там мы с тобой чуть не въехали в зад почти новой “трешке” БМВ, помнишь? Дом из восьми этажей на улице Молодежи, тихий и холодный, с темными коридорчиками и крошечными комнатами; вечерами там сидели журналисты вперемешку с гостями редакции и героями очерков, ели шоколад в зеленых обертках, ломая его неровными кусками на фольге, так что белые круглые фундучины торчали по сторонам будто зубы, а еще пили вино и портвейн, а самые старые и опытные работники пили водку, жмурясь и дурея на глазах. У входа-выхода скучал охранник в пятнистом одеянии, с кроссвордом в голове и со вчерашним пивом по жилам.

Когда я сбежала вниз, было еще очень далеко до вечерних посиделок, согревающих мысли корреспондентов, поэтому охранник не скучал, а разглядывал нарядную москвичку Уныньеву, привалившуюся худым боком к холодной стене.

Пиратовой я сказала прийти в “Глорию” к пяти часам. В трубке были слышны посленаркозные крики какой-то женщины.

***

Кстати, куда делась “Глория”? Такое было замечательное кафе, Принцесса, ты даже представить себе не можешь. Тихое, маленькое, дешевое и без всяких бандитских рож.

Уныньева взяла два коктейля с оптимистическим названием “Радость” — радость от смешения водки с черносмородиновым соком действительно была высокого градуса.

— Вообще-то мне не стоит пить, — Уныньева предварила глоток этой странной фразой и тут же махнула забежавшему в “Глорию” доктору Пиратовой.

— Ей не стоит пить, — я показала на Зину пальцем, и Пиратова изумленно попятилась к барной стойке.

— Цирроз? — понимающе спросила она.

— Нет, просто я решила родить ребенка. От любимого человека.

— А любимый человек... в курсе?

— Мы расстались час назад. Кстати, он развелся с Булкой и снова живет один. И он согласился — правда, попросил меня сдать анализы на СПИД и венерологию, ты, Пиратова, сможешь помочь?

— М-м-м, что-то я не совсем понимаю! Тебе, матушка, не венерологию надо сдать, а к психиатру наведаться, могу поспособствовать...

Тут Уныньеву прорвало, и она, выпивая уже третью “Радость”, заговорила о своей московской жизни и только к шестой “Радости”, через полтора часа, закончила эту историю. Мы с Нинкой молчали и слушали.

Оказывается, в Москве Уныньева вела удивительно активную жизнь. Она очень хотела забыть Суршильского и поэтому совмещала обучение в МГУ с довольно рискованными (и уж точно что раскованными) авантюрами. В частности, наша Уныньева дважды выходила замуж — за преподавателя с симптоматической фамилией Старцев и за негра с Берега Слоновой Кости, с которым, кстати, развелась совсем недавно. В моральном багаже Уныньевой значилось три аборта, кокаин, работа проституткой, пение на сцене, роман с известным театральным художником и даже интимная связь с женщиной, о чем Уныньева поведала излишне, на наш взгляд, скупо.

В общем, времени она не теряла. Теперь понятно, отчего серые глаза стали обычными, а не как прежде — из детского набора для труда, так я, кажется, говорила?

Непонятным традиционном уму оставалось одно: как ей удалось защитить диплом и не свихнуться?

Или она все-таки свихнулась? Ребенок в двадцать три года это как-то...

— А жениться он не хочет, — объяснила Уныньева. — И ребенок у него уже есть, просто я попросила, и он согласился.

— К восьми утра завтра придешь с пустым желудком, — сказала Пиратова, затуманенная “Радостью”.

— Мне его в баночке принести? — хихикнула Уныньева.

Удивительно, что она все еще могла хихикать. И шутить.

***

СПИда у Зины не обнаружили. Нашли какую-то несерьезную инфекцию, которую она быстренько вылечила и отправилась к Борису в эротическом белье из красно-черных кружев и с заполненными бланками анализов в сумочке.

Самое удивительное, что им оказалось довольно единственного раза. Зина понесла и несла ровно сорок недель, после чего Пиратова и ассистировавший ей Собачков приняли толстую черноволосую девочку (пятьдесят три сантиметра, четыре килограмма сто граммов).

Я пришла на следующий же день, и Зина показала мне в окошко сверточек с живой головой сверху. За спиной маячили Пиратова и Собачков, приветливо махнувший мне рукой.

Он совсем не изменился, даже усы остались все те же.

В соседнем с Зинкой окне маячила еще одна молодая мать в цветочно-ситцевом халате и с младенцем у пухлой груди. Я повернула голову вправо и увидела рядом с собой на осеннем газоне, усыпанном горелыми спичками и бумажными салфетками, невысокого человека, который уже через полгода стал моим мужем.

Ты спросишь, почему он стоял под окном и махал руками женщине с ребенком? Это была его школьная, безответно любимая подруга, а ребенок у груди был тоже чужим. Просто мой муж всегда был очень благородным и ответственным, он сейчас даже говорит, что хотел жениться на той заоконной подружке, если бы не заметил слева от себя Веру Добродееву с мороженкой в руке.

Мы с ним ушли из больничного парка вместе и больше уже почти не расставались. Ты знаешь, что мы и теперь не расстаемся, и тебя, Принцесса, он подарил мне сразу после того, как я родила сына. Роды, кстати, принимал Собачков — он оказался не самым плохим человеком во всей этой повести...

Тебе интересно, кто оказался самым плохим?

***

Уныньевой досталось по полной программе. Родители у нее уже постоянно теперь жили на даче, и ей приходилось справляться с ребенком самостоятельно. Мы с Пиратовой изредка заходили, вздыхали и уходили — а Уныньева плакала, потому что ей было очень больно кормить грудью. Это и вправду очень-очень больно — сейчас-то я ее понимаю. Девочка была копия папа Суршильский, и неисправимо романтическая Уныньева назвала ее Надеждой. Впрочем, надежд у нее особых не было: Суршильский пару раз приходил посмотреть на ребенка, но был уже объевшийся радостей семейной жизни и отцовства, поэтому на том все и закончилось.