Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Так говорила Полина, пока Казанова, преклонив перед нею колено, любовно сжимал ее руки, покрывая их поцелуями. При этой галантной сцене присутствовала Туанон, и если ничего и не смыслила в речах, то уж язык жестов и выражений лиц явно понимала. Однако она никак не выказала боли, которой не могло не вызвать в ней происходящее. Казанова, впрочем, не обращал на нее никакого внимания, полностью полагаясь на ее слабоумие.

Он не услышал, как в кабинет вошла г-жа де Фонколомб, и потому не встал с колена.

Однако гостья была настроена по отношению к нему ровно и благожелательно. А вот то, что в ее камеристке кокетство уживалось с претензией на спартанские добродетели, было ей совсем не по душе. Она усматривала в этом не только непоследовательность, но и фальшь. И потому вновь встала на сторону соблазнителя:

— Господин Казанова и ему подобные если кого и ограбили, так лишь за карточным столом, к тому же с согласия противников, тогда как ваши санкюлоты с помощью эшафота не только расправились со своими врагами, но и завладели их богатством.

— Справедливость действительно может выглядеть более жестокой в своих проявлениях, чем хитрость и ложь.

— Бог создал мир не для того, чтобы в нем господствовала справедливость, основанная на крови, и не для того, чтобы убивали помазанников Божиих…

— Сударыня, я всего лишь ваша служанка! — прервала ее Полина, дерзко встав, чтобы выйти и оставить г-жу де Фонколомб наедине с Казановой. Но та ее удержала:

— Если вы претендуете на то, чтобы быть столь же «непогрешимой», как ваш ужасный идол [27] У Робеспьера было прозвище «Неподкупный». , Полина, будьте такой во всем и сполна! Начните с того, что прикройте ваши прелести и проявляйте меньше снисхождения к вызванным вами страстям, если в ваши намерения не входит их утолять!

— Господин Казанова испытывает страсть лишь к моей груди, сударыня, и, не запрещая ему лицезреть ее, я вполне утоляю его страсть.

Получив новый дерзкий укол, Джакомо заявил, что прелести юной девы интересуют его в меньшей степени, чем безумные идеи, которыми она увлечена и от которых он надеется излечить ее по-своему.

— Я же, — живо парировала Полина, — не надеюсь вылечить ваш ум, слишком долго подверженный рабским привычкам. Вы раб в кружевном жабо, ваши цепи — золотые нитки, которыми шит ваш камзол.

— Согласен, я раб, и до последнего вздоха останусь рабом женской красоты и тех удовольствий, которыми меня одаривают женщины. Признаюсь я и в своем вкусе к золоту, о предназначении коего вы, как мне кажется, не имеете представления. Так вот знайте, Бог создал золото, дабы обладающие им расточали его: на парчовые платья, за карточным столом. И все же я свободнее вас, ставшей рабыней ужасающего подобия свободы, пророком которой объявил себя Робеспьер и подлинное имя которой — фанатизм самого дурного толка.

— Я стала бы вашей и подчинилась бы всем вашим капризам, если бы с годами в вас наконец проснулось здравое суждение, которого вам не хватает.

Но такой, как вы есть, вы в моих глазах лишь химера, у которой устремления молодого ветреника вложены в голову патриарха.

— А что, неплохая мысль, — вмешалась в разговор г-жа де Фонколомб, — настолько неплохая, что я запрещаю Полине отрекаться от своих слов.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Полина, спохватившись, что сказала что-то не то.

— А вот что: я поняла, что вы уступили бы страсти нашего друга, дай он вам довольно доказательств того, что он, как и вы, — друг свободы, разума и прогресса.

— Он думает, что это уже так, но я ему никогда не поверю.

— И будете не правы, не положив на весы ваши аргументы и мои и отказавшись таким образом переубедить меня, из страха, как бы я сам не переубедил вас. Разве пари, которое нам предлагает г-жа де Фонколомб, не справедливо? Ведь и речи не идет о том, что я могу заставить вас забыть о ваших ужасных убеждениях. Да и вы не надеетесь сделать из меня якобинца? Пусть так! Но зато я хочу при той же ставке попробовать придать ходу мыслей несговорчивой Полины более спокойное и соответствующее природе направление.

В кабинет вошел аббат и тут же был назначен арбитром состязания. Дуэль должна была начаться безотлагательно. Поражение одного из противников — одновременно и в голову, и в сердце — ознаменовало бы ее конец.

Полина стала возражать: выходило, что, кто бы ни победил, в любом случае предстояло отдаться противнику.

— Но, может статься, ни один из вас не выйдет победителем, и тогда вы квиты.

— Я покорно приму этот удар судьбы, — шутливо заметил Казанова.

— Не надо больше об ударах, ибо нынешние времена и без того дают нам слишком много поводов трепетать от страха и проливать слезы. Я желаю, чтобы здесь и сейчас, в этом замке, кажущемся таким далеким от остального мира, речь велась только о комедии.

— Что ж, мы вместе представим ее на ваш суд, — пообещал Джакомо.

— Вы уже это делаете, — ответила г-жа де Фонколомб.

Полина вздрогнула, а аббат осенил себя крестным знамением, бормоча себе под нос проклятия.

Была полночь; уже засыпая, Казанова услышал, как кто-то скребется у него под дверью. Не успел он встать и поменять ночной колпак на парик, как дверь распахнулась и перед ним появилась Полина. Несчастный предстал перед ней в своем, так сказать, натуральном обличье, то есть плешивым стариком.

Полина тащила за собой облаченную в ночную рубашку босоногую Тонку. Плачущая и трясущаяся, та была подведена к ложу, где с душераздирающими рыданиями пала. Казанова лишился дара речи, созерцая свершающееся на его глазах с тем ужасом, который охватывает приговоренного к смерти при виде орудия кары.

— Эта девица скорее слуга вам, чем мне, — тоном полного презрения изрекла Полина, — возвращаю ее вам, сударь, и знайте, что если я вас и лишила ее на какое-то время, то лишь по неведению: это просто не могло прийти мне в голову. Что до соглашения, к которому мы пришли в присутствии г-жи де Фонколомб, считайте, что его не было! Я не стану состязаться с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте делать ее счастливой, она этого безусловно заслуживает!

С этими словами Полина вышла вон, прикрыв за собой дверь.

Некоторое время Казанова разглядывал Туанет, не смевшую поднять на него глаз и льющую слезы. Он вдруг почувствовал изнеможение.

Видя, что она не успокаивается, он нашел в себе силы поднять ее с пола и усадить на кровать. У него было только одно желание — утишить ее боль, о Полине он и думать забыл, стоило той выйти из спальни.

Сняв повязку, которая обезображивала девичье лицо, он покрыл его поцелуями, и больше всего их досталось тому ее веку, которое слегка поддавалось под легким нажимом его губ. Тонка обвила его шею руками и прижалась к нему. Ее слезы не иссякали. Он смешал с ними свои собственные и принял решение заботиться о ней так долго, как Господь попустит его.