Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Джакомо сделал все, что знаток может сделать, чтобы дать иллюзию удовольствия той, чьи надежды не оправдались. Ему хотелось убедить ее, что он не предается страсти лишь из деликатности, но Полина ясно давала понять, что не требует подобных жертв. Смертельно уязвленная при мысли, что ее красота не стоит примитивных прелестей Тонки или сверхъестественных чар Евы, Полина сочла необходимым разрушить зловещее очарование соперниц всеми способами, которые может внушить доведенная до бешенства страсть и которые обычно действуют безотказно. Но ее усилия потерпели фиаско. Униженная, со слезами на глазах, она отступилась и, уходя, не проронила ни слова. До восхода солнца оставалось еще два или три часа.

Уничтоженный, уставший, Казанова напрасно призывал спасительный сон. Природа, отказавшая ему в одном, и тут упорно не шла ему навстречу.

На заре он покинул Прокрустово ложе, оделся и, обретя былую энергию, отправился в парк, дабы найти успокоение в долгой одинокой прогулке. Два часа ходил он большими шагами, в полный голос разговаривая сам с собой, как умалишенный, но так и не добился той физической усталости, которая одна могла избавить его от самого себя.

Вернувшись, он тут же прошел к себе и провел взаперти целый день. Не вышел к завтраку, боясь расспросов своей подруги или, еще хуже, ее тактичного молчания. Ему бы хотелось никогда больше не видеть Полину, он был уверен, что отныне с ее стороны ему уготовано лишь презрение, и без того свойственное ей, а теперь еще и оправданное.

Наконец-то ему удалось забыться сном, но тут как назло дверь распахнулась и на пороге показался Дюбуа: весь вне себя, негодующий, жестикулирующий, словно его сутана была объята пламенем, издающий невообразимые вопли. Глаза вращались с дикой скоростью, готовые выскочить из орбит, длинные руки молотили воздух, словно крылья мельницы. Новая жертва Несса [47] Несс (грен, миф.) — кентавр из мифа о смерти Геракла. набросилась с ходу на Джакомо, схватила его за плечи и принялась душить в объятиях. Казанова никак не мог взять в толк, чего нужно падре, поминающему всех святых и корчащемуся, словно Дамиан на колесе [48] Святые Дамиан и Козьма (III–IV вв.) — христиане, безвозмездно лечившие больных и прозванные «бессребрениками». Замучены при Диоклетиане. .

— Да скажите вы наконец, чего вам надобно? — не выдержал Джакомо.

— Двадцать луидоров, иначе я наложу на себя руки.

— Обратитесь к г-же де Фонколомб, она наверняка даст столько за вашу жизнь.

— Она захочет знать, на что будут употреблены деньги, а я этого сказать не могу.

— Ну тогда выиграйте их у нее в карты!

— Смеетесь? Вижу, вы желаете моей смерти.

— Мне порядком поднадоела моя собственная, — проговорил Казанова, смягчившись и скорее для себя, чем для обезумевшего аббата, крутящегося и жужжащего в комнате не хуже мухи.

— Без этой суммы нам придется уйти пешком и просить милостыню, — рыдая, выдавил тот наконец.

— О ком это вы?

— О себе, увы! Ни о ком другом, ну и о Тонке, ангеле, на котором я хочу жениться.

— Но вы священнослужитель!

— Увезу ее в Женеву, там, говорят, священникам разрешено жениться, если они становятся кальвинистами.

После этого признания Дюбуа перестал вертеться, как уж на сковороде, и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого лопнула пружина. Сев на краю постели, Казанова минуту разглядывал его, не решаясь посмеяться над намерением этого беспутника в сутане и в то же время не находя ни единого довода против, поскольку его собственное ничтожество было ему немым укором.

— Но у меня нет двадцати цехинов, — вымолвил он наконец. — Я и сам гол как сокол.

— Умоляю, — настаивал тот, — неужели же вы не способны понять мою слабость?

— Отвяжитесь от меня! — вскипел наконец Казанова. — Вон! Иначе я вас задушу!

Отделавшись от нечестивца, он встал и привел себя в порядок: дальше откладывать было нельзя, нужно было предстать перед Генриеттой и ее жалостью. Любовь, пронесенная к нему через пять десятков лет, требовала полного откровения с его стороны: природа лишила его некоторых физических способностей, но не желаний. Точно так же она отняла у него зубы, но не аппетит. В своих собственных глазах он казался себе самым мерзким из существ, чем-то вроде трупа, в котором роятся похотливые мысли, разъедающие его внутренности. Эти мысли плохо сочетались с обыденной жизнью и предвещали лишь разложение его органов.

Ему вспомнилось, как тридцать четыре года назад к нему заявился его младший брат Гаэтано. Дело было в Генуе. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, также хотел жениться на молодой и наивной девушке и также выпрашивал у него денег, чтобы добраться до Женевы.

Однако вряд ли жизнь станет повторяться: в своем беге к концу она не ходит по кругу, спеша исполнить свое единственное предназначение: вновь отправить нас в небытие, откуда она непонятно зачем и словно по недосмотру нас извлекла.

В те счастливые времена Казанова обладал и золотом, и мужской силой: он дал брату денег, а девушку оставил себе. Марколина была венецианкой. И они зажили втроем: он, Аннет, его тогдашняя любовница, и Марколина; была еще и племянница, помогавшая Аннет в служении Эросу. Более всего Джакомо услаждало зрелище свободной игры между женщинами, в которую он вносил и свою лепту, будучи способным за раз осчастливить трех нимф, лишь бы кровать была такой же необъятной, как его аппетиты.

Подобные воспоминания, увы, отныне доставляли ему лишь горечь и сожаления.

Одевшись, он сел за столик, на котором потухшая свеча в канделябре напоминала обглоданную кость. Потеки расплавленного и застывшего воска казались ему язвами и экземами, разъедающими члены стариков.

Он взялся за перо.

…Совершив со своей племянницей довольно долгую прогулку по морю на парусной лодке и насладившись одним из тех упоительных вечеров, которые выдаются, думается мне, лишь в Генуэзском заливе, когда на прозрачной, как зеркало, водной глади, посеребренной лунным светом, чувствуешь себя утопающим в запахах, которые зефир собирает на берегу с апельсиновых, лимонных деревьев, алоэ, гранатовых деревьев и жасмина, мы вернулись к себе, благоразумные, но настроенные весьма чувствительно. Поскольку я еще не осмеливался ничего ожидать от моей прекрасной подруги, но нуждался в развлечении, я спросил Аннет, где Венецианка. Она отвечала, что та рано легла, и я тихонько пробрался в ее комнату, не имея, однако ж, иного намерения, как посмотреть на нее спящую. Свет от канделябра разбудил ее, она увидела меня и нисколько не испугалась…

Джакомо выронил перо, чернилами залило последние строчки, но он не обратил на это внимания. Написанное им только что могло исчезнуть сразу же по написании, поскольку все, и счастье тоже, каким бы ярким оно ни было, проходит.