Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Тут как раз подоспела Полина и удовлетворила их любопытство. Она пересказала незабываемую ночь со всеми подробностями, живописуя самые чувственные сцены с раскованностью и сознанием правоты в лице, достойных аббата Баффо, некогда учителя Джакомо в делах подобного рода. Она поведала, что ее неподражаемый любовник не переводя духа совершил на ней семь жертвоприношений на алтарь любви.

Сам Джакомо помнил лишь о двух победах, одержанных этой ночью над возрастом, и был ими обязан скорее осторожности и опытности, чем мощи. Однако счел, что оставить этот дифирамб без ответа, лишь слегка задумавшись, будет куда более куртуазно: пусть дамы сами решат, означает ли его молчание согласие или снисхождение к преувеличению, допущенному Полиной.

— Соломон говорит, что человек, семь раз подряд совершающий Великое деяние, достоин бессмертия, — заявила в шутку каббалистка, — поскольку ничто уже не в состоянии заставить его исторгнуть последний вздох.

Любовные подвиги Джакомо стали предметом обсуждения за ужином, спать легли поздно. Полина бросилась в ноги своей госпоже, умоляя отложить отъезд, дабы Казанова приобщил ее к новым таинствам. Та ответила, что решать звездам. После медитации, длившейся не дольше минуты, Ева обнародовала решение: Венера и Аполлон сойдутся еще раз. После чего подала счастливым любовникам по бокалу муската, а г-н Розье развел их по комнатам.

— Они вновь уснут, но на сей раз до утра или даже дольше. Ни один не покинет своей постели, не двинется ни на дюйм, поскольку соитие произойдет во сне. Но разницы они не почувствуют, их тяга друг к другу будет настоящей, так что ни один не сможет сказать, что его доверием злоупотребили.

— Разве все удовольствия и без того не происходят словно во сне? Не сон ли сама жизнь? — проговорила дама в летах.

Вкусившая плотских наслаждений и навеки преданная им, с душой, подчинившейся чувствам, Полина выпустила руки Джакомо, только когда пришло время садиться в берлину. Ева предсказала, что горничная вскоре выйдет замуж, будет заправлять бакалейной лавкой мужа, и у них родится четверо детей — два мальчика и две девочки. Но Полине, по ее мнению, знать об этом не следовало, поскольку будущий сон будет не столь радужным, как сны двух предыдущих ночей, и Полина, узнав об этом, могла пойти наперекор судьбе и остаться в Дуксе.

Еще каббалистке открылось, что Джакомо вступил в последний год своей жизни, и больше они уж не свидятся. Ему она также ничего не сказала, да и к чему говорить то, что он и без нее знал?

Джакомо знал даже, что этими ночами обязан Еве и что тут не обошлось без колдовства. Но жизнь ведь преподносит порой еще и не такое.

Пока Розье с двумя нанятыми в деревне возницами заканчивал впрягать лошадей, Полина прикорнула на банкетке в берлине, где в разгар дня ей вновь приснилась лунная ночь.

Казанова тем временем увел г-жу де Фонколомб в парк: перед тем как навсегда расстаться, двум бывшим любовникам почтенного возраста было о чем поговорить с глазу на глаз. Джакомо, сдерживая слезы, прижал к груди руку Генриетты. Говорить он был не в силах, говорила она:

— Как тяжело мне расставаться с тобой, мой нежный друг! Радостное солнце дня на Иоанна Крестителя освещает мучительный миг, когда мы оба вступаем в наш последний год жизни. Пусть этот сияющий летний день будет, несмотря ни на что, прекрасным днем нашей жизни! Обнимемся, дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к сердцу!

Казанова обнял Генриетту, чьи серебряные волосы легли ему на грудь. И так они замерли, вместе вздыхая о прошлом. Странное это было чувство: в нем переплелись и боль, и радость. Затем они тихонько отстранились друг от друга и молча вернулись к каретам.

Ева заняла место в первой берлине рядом с г-жой де Фонколомб, предложившей подвезти ее до Аугсбурга, с чьими игорными домами она еще не познакомилась.

Так и не проснувшись, Полина не простилась со своим любовником, но никто не осмелился вырвать ее из объятий сладкого сна.

Берлины выехали за ворота и тотчас пропали в облаке пыли. Джакомо, не оборачиваясь, взошел по ступеням крыльца и исчез во тьме вестибюля.

Два дня спустя вернулись возницы с письмом для Казановы.

Мой единственный друг.

Недели через две я буду в Женеве — месте нашего первого расставания сорок восемь лет тому назад. В память о нас я остановлюсь в «Весах» и перечту печальное пророчество, начертанное острой гранью бриллианта на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».

Теперь я знаю, что предсказание не сбылось. Как я сожалею, что сомневалась в тебе, пусть хоть краткий миг! Что могла я подразумевать под этим? Только то, что время зарубцует глубокую рану в твоем сердце. Но не следовало мне увеличивать ее, упрекая тебя подобным образом.

Наша встреча была, конечно же, сном. Тогда я написала тебе, что мы три месяца подряд были счастливы и что никогда еще упоительный сон не был так долог: как можно было свести к столь ничтожно малому сроку подлинную продолжительность нашей любви? Значит ли это, что я была так уверена в твоем непостоянстве? Или же в своем? Умоляю тебя простить мне эту своего рода измену, в которой я раскаиваюсь в глубине души. Умоляю тебя еще об одном: не сжигать бесценных тетрадей, куда в течение двенадцати лет ты заносишь свои воспоминания, среди которых скрыта и тайна моей души. Помни о том, что эти записи такие же, как и твоя память, хранительницы редчайшего как в глазах людей, так и Бога, достояния, состоящего из отданной и полученной тобой любви, и не принадлежат тебе одному.

Ты хотел бы прослыть глубочайшим философом или тончайшим поэтом и боишься, что этому не бывать. Но ежели, подобно большинству смертных, ты и не достиг цели, которую поставил перед собой, знай: с большей полнотой ты воплотился в ином. Ты не поэт? Но твоя жизнь была чудесной сказкой, героем которой был ты сам. Ты не философ? Но твое сердце денно и нощно питало твой ум лучшими и наиболее верными понятиями, ибо любовь, которая и стала твоей философской системой, заключает в себе все вместе взятые системы. Ты не бессмертен, но останешься живым среди живых.

В грядущие века ты будешь притягивать тех, кто прикоснется к твоим творениям. Мужчины и женщины будут узнавать себя в тебе, мой нежный друг, знаток странных созданий, наполненных до краев желанием, — людей.

Тебе не возведут памятника, ибо твой высокий рост вкупе с цоколем слишком возвышался бы над тебе подобными, но все любящие будут носить твой образ в тайне своих сердец.

Коли возьмет тебя вдруг отвращение к страницам твоего прошлого, не лишай все же потомков своих воспоминаний. Доверь их надежному другу или же предоставь заботу о них фортуне. Слишком часто случай бывает против нас, чтобы хоть изредка не быть с нами заодно.