Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Вернувшись из-за Днепра, я в домике,- кажется, на Мелитопольской улице,- дописывал свою «Каховку». Широко распахнув дверь, вошел полковник Миролевич.

– Где песня?

Я вырвал из блокнота несколько листков и подал ему. Он быстро пробежал их глазами и сказал адъютанту:

– Сырцова ко мне. И машинисток.

Где нашли майора Вениамина Сырцова, редактора нашей газеты «Атака», и машинисток – не знаю. Но уже через несколько минут Миролевич на взмыленном гнедом коне скакал по Каховке и разбрасывал жителям напечатанный на машинке текст песни. А часа через два листовку-песню, изготовленную Сырцовым в типографии нашей дивизионной газеты, сбрасывал над городом самолет. И ее пели все, кто уцелел в этом городе и теперь вышел на улицу…

Полковник Миролевич, должно быть, потому так настойчиво требовал, чтобы была написана песня, а потом сам ее и разбрасывал, что еще в гражданскую войну в составе одной из конногвардейских частей участвовал в освобождении Каховки. Я не знаю, где он сейчас, не знаю его послевоенной судьбы. Но как он тогда был возбужден, как гарцевал по городу, как пел вместе с каховчанами!..

После митинга по поводу освобождения города, на котором пели новую «Каховку», Миролевич своей большой рукой хлопнул меня по плечу и сказал:

– Запомни. Слава каховчан действительно улетит за Дунай!»

Не знаю, была ли известна Михаилу Аркадьевичу эта невыдуманная глава из истории его «Каховки».

Так в начале ноября сорок третьего года на подступах к Каховке песня Светлова, словно знамя, была подхвачена другим поэтом и его товарищами; «Каховка» участвовала в боях за освобождение Каховки…

Как ни оберегали Светлова генералы и солдаты, он упрямо твердил, что его место на переднем крае, и лез в самое пекло.

Так было и в той нашей совместной командировке на передовую, о которой я рассказал в начале этих воспоминаний. Буквально чудом мы выбрались тогда живыми из-под жестокого артиллерийского налета.

Но уже спустя минуту после того, как стих огонь, Светлов, верный себе, своей обычной шутливой, ироничной манере поведения, как ни в чем не бывало сыпал блестящими остротами, посмеивался над пережитыми страхами.

Поздним вечером, остановившись на ночлег в одном медсанбате, мы засели с ним за письма родным.

– Миша,- попросил я его,- припиши, пожалуйста, пару строк моей жене. Ей это будет очень приятно. Ты ведь ее немного знаешь.

Я напомнил Светлову о том, что в конце двадцатых годов на литературном вечере в Харькове с ним познакомилась девушка по имени Женя, ставшая впоследствии моей женой.

– Ты, старый греховодник,- сказал я,- еще вызвался ее провожать. Повез на извозчике через всю Сумскую улицу, до самого дома, долго прощался… Она написала тебе потом письмо,- правда, с неточным, но нашедшим тебя адресом,- а ты ответил ей стихотворением. Я помню его даже наизусть. Это стихотворение в нашем доме, можно сказать, семейная реликвия. Вот послушай:

– Неужели и в самом деле это я написал?! – изобразив на своем лице ужас и подняв под самый лоб густые брови, сказал Светлов.- Скажи пожалуйста, кто бы мог подумать, что я такой способный… А ну-ка, попробую еще раз!

И он тут же, с маху, сделал приписку к моему письму:

О его стихах этого нельзя сказать. И те, что были созданы Михаилом Светловым до войны, и многие из тех, что писались в «сплошной лихорадке» военных будней, в спешке, часто за какой-нибудь час-другой, и те, что он написал в послевоенные годы и в свои последние, предсмертные дни,- еще долго-долго будут жить «на этом белом свете».

Года через три-четыре после окончания войны Гослитиздат выпустил в свет однотомник Михаила Светлова. После долгого безденежья должно было наступить некоторое, хотя бы временное, материальное благополучие. Когда подошло время получать деньги, Светлова в городе не оказалось – дело было летом,- и деньги получила по доверенности его жена. Получила и решила потратить с толком, и прежде всего купить Михаилу Аркадьевичу шубу, которой у него давно не было, а может быть даже и отродясь не бывало. А жене хотелось, чтоб шуба была и чтобы вообще все было как у людей, и она торопилась, отлично понимая, что, появись Светлов,- и никакой шубы снова не будет. Поэтому шубу купили за глаза, в комиссионном магазине,- богатую, тонкого сукна, на меху, пушистом, светлом, с бурыми хвостиками. Все мы приветствовали покупку, радовались тому, что у Светлова наконец есть шуба. Сам он, вернувшись в Москву, был даже несколько смущен столь богатой вещью, и в то же время польщен вниманием, и судьбу свою принял кротко, даже пообещал съездить к портному,- шуба, разумеется, была велика и нуждалась в некоторой подгонке по росту. Повторяю: дело было летом.

Наступила зима, и вот однажды, морозным днем я повстречала Светлова у Центрального телеграфа. Он возвращался домой, на проезд Художественного театра, и мы вместе пересекли улицу Горького.

– Мороз крепчал, старуха! – шутил Михаил Аркадьевич, поеживаясь под резким ветром в своем старом драповом пальтишке.