Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Как далек был этот юбилейный вечер от всякой офи-

циалыцины, от стандартных поздравлений и пожеланий!

Принято сравнивать поэзию Светлова, его юмор с поэзией и юмором Генриха Гейне. А в них только и есть общего, что оба они совершенно самобытны, оригинальны. И еще – оба шутили даже на смертном одре.

Известны слова Гейне, сказанные незадолго до смерти: «Бог меня простит, это его ремесло». Так и Светлов, даже испытывая тяжелые физические страдания, отшучивался, преодолевая боль. Ему уже трудно было двигаться, есть, дышать, а он шутил.

У Игина есть светловская галерея, в этой светловской галерее есть один такой лист. В окне лунный серп, у лунного серпа улыбка Светлова. Это – улыбка, светящая мне уже добрых четыре десятилетия…

Похитить у него остроту было невозможно. На ней – глубоко оттиснутые инициалы автора: «М. С.». Со временем, вероятно, составится книга изречений этого Ходжи Насреддина нашей поэзии. Он умеет говорить (не хочу писать «умел») с большими аудиториями, как говорят с глазу на глаз, с любимым другом. С каждым – от шофера такси до академика – он умеет находить общий язык.

Светлов объединяет, как костер.

В юности мне рассказывал Григорий Осипович Винокур, известный профессор, пушкинист. В двадцатые годы, во второй их половине, Винокур встретил в центре Москвы Маяковского.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Маяковский Винокура.

– Пушкиным! – ответил Григорий Осипович.

– А я Светловым! -назвал Маяковский новое в ту пору имя.- Обратите внимание!..

Я часто вспоминал этот рассказ и мысленно представлял себе Винокура и Маяковского где-нибудь на Петровке, толпу букинистов, споры о поэзии.

С юношеских лет я зачитывался Светловым, знал наизусть много его стихов. Несколько раз мне посчастливилось выступать с ним, говорить и писать о нем. Я многие годы видел и слышал Светлова, был с ним в поездках, записывал за ним его брошенные вскользь слова.

…Последняя военная зима. Едем в Высшую комсомольскую школу, что под Москвой. Светлов, Голодный, Хренников, Блантер, Илья Френкель и я. Читаем стихи, звучит музыка. Нас хорошо принимают, особенно композиторов.

После вечера нас приглашают в директорский кабинет, потом мы следуем в столовую. Довольно много водки, закуска невелика – треугольники и круги омлетов.

– Для меня такая закуска – это все равно что слона кормить соломой,-ни к кому не обращаясь, говорит Светлов.

Уселись, пьем, закусываем, беседуем.

Кому-то из комсомольцев приходит в голову снова попросить нас читать, играть и петь по кругу.

Пошли по первому кругу, просят по второму.

Светлов подремывает. В его длинных пальцах дымится папироса, хрупкий стебелек пепла вот-вот отвалится. Костюм в нескольких местах прожжен.

Подходит очередь Светлова читать по третьему кругу. Сквозь дрему он качает головой: нет!

– Я буду за него читать! – говорю я и начинаю возвращать людям свой «светловский запас». Одно стихотворение за другим.

Наконец кто-то из комсомольцев спрашивает:

– Откуда он так много знает стихов Светлова?

Я не успеваю ответить. Вижу, что Светлов медленно и нехотя поворачивается, глаза еще полузакрыты, но палец его властно тянется в мою сторону:

– Товарищ уважает классиков!..

Малеевка, санаторий имени Серафимовича.

Директор открывает торжественное собрание, посвященное Октябрю. Он перечисляет сидящих в президиуме и между прочим высокопарно сообщает:

– Среди нас находится известный поэт Светлов, Михаил Аркадьевич…

Сидящий во втором ряду президиума Светлов, заслоненный двумя маститыми спинами, раздвигает их и тихо, но внятно говорит:

– Весьма известный…-особо выделяя первое слово.

Мы летели в Вильнюс, где готовились Дни русской поэзии.

В виде напутствия жена Светлова сказала мне:

– Я не прошу вас следить за тем, чтобы Михаил Аркадьевич не курил и не пил. Прошу вас следить только за тем, чтобы он не ложился спать в новом костюме.

Я обещал. По приезде в Вильнюс двое суток я был с Михаилом Аркадьевичем. На третьи сутки нас разлучили: он выступал с другими поэтами в университете, я – в Педагогическом институте. Остаток вечера и ночь до половины третьего я промаялся в гостинице. Светлов не возвращался. Мне хотелось спать, и я побрел в свой номер.

Утром я с ужасом вспомнил, что так и не дождался возвращения Светлова. Подхожу к светловскому номеру. Дверь приоткрыта. Открываю дверь и в клочьях табачного дыма вижу стандартное гостиничное одеяло. Я тихонько зову Михаила Аркадьевича. Не слышит. Громче. Наконец из-под одеяла доносится:

– Босяк! Заходи!..

Мгновенье – и из-под одеяла встает Светлов в новом костюме.

– Нас сегодня в полдень принимают в Союзе, надо торопиться. Вот вам пижама, а я пойду попрошу срочно погладить ваш костюм.

Светлов нехотя снимает пиджак и говорит через плечо:

– Пусть лучше меня погладят, это мне будет приятней.

Выступаем у летчиков.

Нас, литовских и русских поэтов, встречают тушем. Туш звучит после каждой речи, после каждой лирической миниатюры. Десятки раз. Особенно надрывается тромбон. Его медное колено поблескивает над столом президиума. Отменить туши нельзя – приказ начальства.

Светлов читает «Гренаду» и вспоминает о своих полетах во время войны.

– Впервые я летел на «У-2». Мне казалось, что сижу над облаками за письменным столом и нельзя даже пошевельнуться. Засмотришься и загремишь. А еще я летал в бомбардировщике. Меня положили туда, где должны лежать бомбы. И я все время думал: летчик забудет, что я там лежу, откроет люк, и я полечу, угрожая какому-то населенному пункту…

И снова звучит туш, заглушая смех.

Светлов – это для меня настоящее время, он всегда к месту, к слову, кстати.

Пимен Панченко