Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Эти отрывочные воспоминания мне хотелось бы закончить еще одной черновой записью, сделанной Светловым все в той же коричневой тетради:

«- Чего ты хочешь? – спросил художник.

*- Нарисуй мне смерть!

И он нарисовал жизнь…»

Илья Фоняков

Мысль о том, что я могу быть знакомой со Светловым, в голову не приходила – мы жили в разных измерениях. Я училась в институте, писала диплом о церковных уставах и прочих древностях.

После церковных уставов я попала в ЦГАЛИ СССР (думаю, не надо расшифровывать значение этих магических слов^ стала сотрудником отдела комплектования. Началась жизнь в архивном измерении, где знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым было не просто возможным, но и необходимым.

В Центральном архиве литературы и искусства хранились очень немногие автографы Светлова. Поэтому было написано нежное (в официальных пределах) письмо, в котором ЦГАЛИ просил М. А. Светлова черновики не выбрасывать, а сдавать на хранение в наше всемирно известное хранилище (были перечислены также имена классиков, чьи материалы хранились у нас). Но ответа мы не получили…

Тогда я сама позвонила Михаилу Аркадьевичу -~ просто набрала номер и попросила его к телефону.

– Девочка, я тебя слушаю.

– Мы вам писали, – начала я и вдруг сразу все забыла.

– Я прочел…

Светлов пригласил меня в гости. Сейчас я ставлю точку, а тогда это были сплошные восклицательные знаки.

И вот 22 декабря 1962 года (это документально – по рабочему дневнику и по надписи на книге). Я иду домой к Светлову.

Был очень сильный мороз. Мой нос и щеки сливались с красным платком, но мне казалось это поправимым- я думала, что Светлов живет высоко и я смогу оттаять. Этаж оказался первым, я оттаять не успела, как Михаил Аркадьевич спросил меня:

– Откуда ты такая?

– Из литературы архива и искусства,- выпалила я.

– Откуда? Откуда?

Тут я уже правильно назвала родное учреждение.

– Волнуешься?

– Ага.

– Чего волнуешься?

– Все-таки Светлов!

Тапочек в квартире не оказалось, а полы были натерты. Так что моей обувью были мои чулки.

Я твердо помнила, что должна говорить о литературно-художественном значении архивов, убедить Михаила Аркадьевича привести в порядок имеющиеся у него материалы, а ненужные в работе передать нам.

Но случилось так, что спрашивал Михаил Аркадьевич, а отвечала я – вначале смущаясь, а потом совсем нет.

Почему-то я рассказывала ему и о том, что изучаю испанский, и даже о том, что в войну, когда я была совсем маленькой, я попробовала есть незнакомое зеленое мыло.

– И с тех пор ты стала внутренне чистой, – сказал Светлов.

Потом я все-таки вспомнила о цели своего посещения и с энтузиазмом И. Андроникова начала рассказывать об архиве.

– Почему ты такая молодая? – перебил меня Светлов.

Испугавшись, что Михаил Аркадьевич сомневается

в моей компетентности, я, как мне казалось – с достоинством, в разрядку, сказала, что я младший научный сотрудник.

– Первый парень на деревне, – с пониманием сказал Светлов.

Книга 3. Паперного о Светлове озаглавлена «Человек, похожий на самого себя». В этом – Светлов. Но есть и другая сторона – при нем невозможно было не быть собой. Михаил Аркадьевич как-то сразу понимал, угадывал человека, его сущность, поэтому всякое выпендривание (да простится мне это теперь уже почти литературное слово) не имело смысла.

Состояние архива, точнее – отсутствие такового (было несколько начатых тетрадей, рукописей, которые нельзя назвать архивом), повергло меня в отчаяние. Я просила Михаила Аркадьевича ничего не выбрасывать, все-все хранить, все листочки.

– Дура, мне бы сохранить твою улыбку, а ты все о каких-то бумажках.

Потом он написал на испанском учебнике (никаких других книг у меня не оказалось, а у Михаила Аркадьевича своих книг тоже не было), сказав, что делает исключение и пишет на чужой книжке: «Привет от не испанца. М. Светлов. 22. XII. 1962».

На этом кончается в моей памяти эта первая встреча.

Не знаю, может быть, эти два последние года особые в его жизни, но даже после самых веселых бесед с Михаилом Аркадьевичем грустно.

Звонила Светлову часто. Беседы по телефону с Михаилом Аркадьевичем – это те же беседы за столом, но без кофе.

Встретились с Михаилом Аркадьевичем в ЦДЛ, когда отмечалось его шестидесятилетие.

Всем архивом был сочинен занятный адрес. Этот адрес (я его долго учила дома, обращаясь к подушке: «Дорогой Михаил Аркадьевич…») и цветы я должна была вручить на сцене. 24 июня 1963 года. ЦДЛ не вмещал всех желающих поздравить Светлова. До нас очередь не дошла, и пришлось где-то в коридоре, среди суматохи, поздравлять Михаила Аркадьевича. Адрес читать смысла не имело, и я сказала самое существенное: «Мы вас очень любим».

– Все вы, дуры, любите красивых мужчин…

Прошел юбилей. И в декабре я опять была в гостях у Михаила Аркадьевича. Неубранная квартира, папиросный дым, больной Светлов.

Я пришла по архивным делам, но просто не могла уйти, когда эти дела кончились.

Посадила Михаила Аркадьевича в кресло и принялась за уборку. Пока я подметала пол, Светлов рассказывал о кролике Финкелынтейне, который у него жил, и о кошке, которая почему-то не пила молоко из блюдца. У батареи стояла палка Михаила Аркадьевича, я ее переставила на другое место (хотя в общем она мне не мешала).

– Почему ты это сделала?

– Ей тут жарко.

– Да, я гляжу, ты тоже волшебница.

– Почему?

– Она же неодушевленная.

– Но ей же все равно жарко.

И тут Михаил Аркадьевич сказал, что я совсем не волшебница, а ослица, и очень упрямая.

– А что, ослицы упрямее ослов? – спросила я.

– Старуха, не хулигань.

И тогда я стала спрашивать, почему он одинаково хорошо относится к поэзии Евтушенко и Вознесенского (мне было это непонятно).

– Ты говоришь – кричит, петушится, не нравится тебе. Ничего, он еще найдет свой голос. (Это о Евтушенко.)

О Юнне Мориц сказал, что она написала очень свои стихи – «это лучшее, что я читал о Севере». Вспомнил свой семинар в Литинституте. Сказал, что не думал, что из Юнны получится такая сильная поэтесса.